Совета медсестер госпиталя:
— Доктор Зохар, мне нужно обсудить с вами серьезное конфиденциальное дело.
— Да, я слушаю.
— Одного из ваших старших резидентов охрана видела в дежурной комнате прошлой ночью с нашей медсестрой.
Понизив голос, я спросил:
— И кто же это был, интересно узнать? Она смутилась.
— Доктор Силверштейн.
«Майк! — улыбнулся я. — Она выследила его».
— Майк — наш лучший резидент, он женат, и его жена беременна. Мы можем сохранить это в тайне? Я доложу председателю, он во всем разберется.
Она молчала, и я добавил:
— Пожалуйста.
Интимная связь между госпитальными служащими во время дежурства — вопиющее нарушение предписаний. Я представил себе, как миссис Макфадден теребит в руках свой тяжелый серебряный крест.
— Миссис Макфадден, больше этого не повторится, — убедительно сказал я, — обещаю. Вы говорили с медсестрой, ее заставили или она сама пошла в дежурную комнату?
— Я разберусь с медсестрой. Вы сами накажете виновного резидента?
— Доктор Вайнстоун его накажет, спасибо, большое спасибо.
Придется все улаживать. Тупые пуританцы! С бедного пациента можно содрать последние штаны за лечение, а снять трусики с медсестры грешно.
Ко мне вошел Чаудри и уселся напротив, глядя на меня с теплотой и лукавством.
— Жизнь тяжела, у меня была ужасная ночь, кишечная непроходимость и язвенное кровотечение. Боже, как же я устал! Где взять силы для другого?
Я рассказал ему о звонке миссис Макфадден.
— Она уже забыла, как Ховард трахал ее несколько лет, а потом бросил?
Пару минут мы посплетничали, обсуждая интимные связи в отделении.
— Какие еще новости? — спросил Чаудри. — Что еще случилось?
— Остальное ты знаешь, председатель все еще колеблется, он должен решить, чью сторону занять.
Чаудри усмехнулся.
— Марк, дай ему шанс, ему трудно перейти Рубикон так быстро, доносить на коллег не входит в арсенал его средств. Вайнстоун член всех их клубов, старики не решают внутренние разногласия с помощью властей.
Чаудри удивил меня столь здравыми рассуждениями.
— Что ты предлагаешь? Ты же знаешь, я приглашен.
— Говори правду. Мы подтвердим, если нас спросят, а что касается Вайнстоуна, его можно понять, на него страшно давят.
— Какие меры принимает Сорки, как ты думаешь?
— Сорки не пойдет на компромисс, — заметил Чаудри очень серьезно. — Он готов всех нас растерзать, твое письмо ему как удар кинжалом. Он может помочь Вайнстоуну перейти Рубикон, подожди немного.
— Ты видел Манцура? Чаудри засмеялся.
— Манцур сильно расстроен, он заперся в своем офисе, днем и ночью сидит за историями болезней и наверняка что-то исправляет.
— Разве это не подделка документов?
— Конечно, это незаконно, но все это делают, истории не отошлют, пока Манцур не сдаст их в архив, а он тянет время.
— Он приходил к Вайнстоуну?
— Конечно. Оказывается, Сорки винит во всем Раска и внушает это Манцуру. Вайнстоун же обвиняет Лангетти, якобы тот отослал документы, более того, он намекает ему и на Сорки, взбешенного их дружбой.
— Почему он выбрал Лангетти?
— Они с Манцуром ненавидят друг друга последние тридцать лет.
— Салман, скажи мне, почему Вайнстоун так защищает Падрино, какая здесь связь?
— Это тайна, я не знаю, даже не догадываюсь, что значит для него Манцур. Вайнстоун просит тебя подыграть ему, пойти к Манцуру и показать приглашение от ОНПМД. Пообещай Манцуру, что поможешь, заговаривай зубы, улыбайся.
— Ты рассуждаешь как еврей, не верится, что ты мусульманин.
— В дни последнего Рамадана Илкади пожелал мне счастливой Хануки, намекая на мою связь с вами, парни. Иди и убалтывай его, он плох, очень плох.
Я поколебался, но согласился:
— Хорошо, надо попробовать.
Глава 12. Стукачество — гудок к отправлению
Ни один пациент не бывает настолько плох, чтобы не попытаться спасти ему жизнь.
Июнь — июль 1999 года
Трое мальчиков стояли около зеленой стены отделения интенсивной терапии и смотрели, как на каталке увозят их отца. Младшему из братьев было около двенадцати лет, старшему примерно восемнадцать. Юноша в центре, как начинка, выжатая из сэндвича, был на голову выше братьев, белокурый, с бледным веснушчатым лицом. У всех троих был отсутствующий взгляд, они старались не смотреть на отца, на его неестественно раздутое лицо. Мне стало не по себе. Они молча прощались с отцом, которому предстояла третья операция по поводу тяжелого перитонита.
Совсем недавно их отец был здоровым стройным и полным сил. Добродушный средних лет мужчина сидел во главе праздничного стола и отпускал веселые шутки. Сейчас он был неузнаваем, раздулся от физиологического раствора, накачанного в вены, жидкость просочилась в ткани сквозь капилляры, они дали течь. С эндотрахеальной трубкой, торчавшей изо рта, отец казался чужим и безобразным.
Мальчики стояли, будто приклеенные к зеленой стене, и тихо плакали, глядя в никуда. Я третий раз буду оперировать их умирающего отца. Смотрю на них издалека, стараясь быть незамеченным. Родственники умирающих пациентов выводят меня из равновесия. Мне хочется прокричать им: «Отойдите вы от этой идиотской стены! Обнимите своего отца, поцелуйте его, почувствуйте его живое тепло».
Мы проходим мимо, направляясь к автоматической двери операционной, я бросаю последний взгляд на онемевших от страха сыновей моего больного. Если он умрет, они запомнят этот момент на всю жизнь, они будут жалеть, что не подошли к отцу, не прикоснулись губами к его щеке, не сжали его руки.
У меня навернулись слезы на глаза. Я тоже был мальчиком, когда моего отца примерно так же забирали у меня. Чужие страдания часто напоминают собственное горе. Я снял зеленую шапочку, вытер глаза и начал мыть руки щеткой, обдумывая ход предстоящей операции. А перед глазами стояли дети, растерянные от обрушившегося на них несчастья.
Каким был мой взгляд, когда я провожал своего отца тридцать лет назад? Утром накануне серьезной операции мой отец старательно побрился, тщательно вымыл лицо и протер кожу хорошим лосьоном после бритья. Он тоже был хирургом и перед собственной операцией пожал руку своему хирургу, пожелав ему удачи. Потом попрощался с друзьями и родственниками, я был последним, кто прикоснулся к его мягкой,
