молодежи, но объяснял поступки ее исключительно неопытностью и вредным влиянием всяких „демагогов“. Подобная оценка человеческих поступков, будучи совершенно неправильной по существу, имела самые грустные последствия для тех лиц, которые попадали в руки Добровольского по политическим делам. Добровольский вводил в ряды партии и в круги общества дезорганизацию, пропагандируя беспринципность, эта пропаганда в устах умного человека оказывала самое гибельное влияние на молодежь и содействовала больше всего развитию политической прово-{280}кации и предательства. Умея оказывать сильнейшее влияние на окружающих, Добровольский всюду в короткое время создавал самый благодарный для себя материал, который он мог использовать по мере надобности. Он убил в тысячах людей веру в „человека“, он воспитал то недоверие ко всем окружающим, от которого лица, имевшие несчастие попасть под его влияние, не освободились до нашего времени. Не только веру в революцию и в партии убивал Добровольский, но он умел доказать, что в основе всякого общественного, кооперативного, профессионального, студенческого движения лежит эгоизм и стремление к карьере. Совершенно не доверяя людям, Добровольский сумел заставить тысячи лиц, соприкасавшихся с ним, разделять подобную точку зрения. Провокатор, благодаря такой теории, очень скоро находил оправдание своему предательству и переставал мучиться угрызениями совести с момента, когда Добровольский доказывал ему, что „выданный“ во всех отношениях существо недостойное. И каких только средств тут не употреблял Добровольский: рабочим он говорил про буржуазность интеллигентов, студентам про неграмотность и развращенность рабочих и т. д. Но подобная „игра“ не прошла даром и для самого Добровольского: в нем во многом появилась беспринципность, недоверие не только к революционерам, но и к начальству; он видел, что начальство менее развито, чем он, меньше приносит пользы для охранного, а получает больше жалованья и наград, не касаясь черной работы, выпадавшей исключительно на долю Добровольского; вследствие этого он не всегда исполнял приказания начальства, критиковал их и, наконец, дошел до того, что стал считать себя непогрешимым в области политического сыска. Лично я не берусь судить, делал ли он при этом крупные ошибки, но, судя по недовольству жандармов, против Добровольского возникли серьезные обвинения в употреблении им преступных приемов…
Опасность от работы Добровольского была величайшая; никогда бы ни один жандарм со своей грубостью и беспринципностью не смог так распылить революционные силы, создать такого „института провокаторов“, как это сделал {281} Добровольский; он является бесспорно одним из главных виновников того, что революционные вспышки после 1907 г. были заранее обречены на неудачу. В то время как жандармы схватывали единичных личностей, которых и мучили в тюрьмах, Добровольский внес разложение в самую гущу революции, разделив революционные группы на отдельные ячейки, содействуя росту марксизма, максимализма и просто бандитизма. Вся та помощь, которую охранное в лице Статковского и Добровольского оказало крайним элементам, создала то безумное движение экспроприаторов и бомбистов, корни которого неизбежно приводили к „неизвестному“, оказавшемуся сотрудником охранки. Жандармы, сыщики, сотрудники при Добровольском были второстепенными актерами, которыми он распоряжался, как марионетками, по своему усмотрению. Дьявольскую мысль - заставить путем экспроприации революционного характера буржуазию отстать от революционного движения - Добровольский провел с изумительным успехом: ежедневные взрывы бомб, ограбление контор и магазинов, нападение на инженеров и мастеров сделали то, что либеральная буржуазия бросилась от революции в объятия полиции: партийные работники только удивлялись, откуда в Петербурге появилось до 500 шаек бомбистов, террористов и пр., не зная тогда, что большая часть экспроприации организуется Статковским при молчаливом (и только ли молчаливом?) одобрении начальства. Безусловно было не случайностью то, что экспроприации у „левых“ проходили почти всегда удачно и, наоборот, попытка устроить экспроприацию у какого-нибудь „правого“ фабриканта проваливалась: в разгар экспроприации являлась полиция, арестовывавшая бомбистов, и в значительной степени ответственность за это лежит на Добровольском, ведь не мог же он не знать, что экспроприации подготовлялись сотрудниками охранного. Не мог не знать Добровольский и о тех приемах, к которым прибегали на допросах в охранном с целью вынудить показание; я не буду говорить о мелочах, о том, что там не кормили по целым дням, что на допросах не давали воды, но ведь при этом часто ругали, били (особенно экспроприаторов, политических {282} били редко - боялись огласки), вся система допросов была основана на преступлении - допрос велся один на один, без участия юристов, даже без участия простого свидетеля; вследствие этого допросы в охранке являются у всех арестованных самым ярким фактом из их заключения; нигде и никогда так не издевались над правдой, как при допросе в охранном: бумаги, показывающие невиновность арестованного, исчезали из дела, подкладывались бумаги чужие, делались личные ставки с переодетыми филерами, якобы „рабочими“. Никаких жалоб на охранное нельзя было принести: все жалобы возвращались с пометкой - „дело прекращено за нерозыском обвиняемого, который, по справкам адресного стола, выехал в Москву“. Добровольский должен был знать „ужасы охранки“, но он не принимал мер к их прекращению, как не прекращал того, что многие чины охранки (в том числе и сам фон Коттен) брали взятки за „благонадежность“. Добровольский предпочитал молчать, хотя от него требовалось мало вмешательства, чтобы прекратить много злоупотреблений. Считая Добровольского наиболее опасным вследствие его ума и влияния для революционного движения, я могу считать его виновным лишь в том, что он всеми средствами развратил молодежь, создал повсюду атмосферу предательства, в которой задохлось много честных людей. Зная о злоупотреблениях в охранном, Добровольский молчал и тем прикрывал шайку негодяев, провоцировавших революционное движение. Такие люди, как Добровольский, должны безусловно нести ответственность за то, что они создали „институт провокаторов“, губивший не только революцию, но и разрушавший всякие устои государственной жизни: в этом отношении Добровольский преступник не только перед новым строем, но и перед старым. Будучи „идейным“ противником революции, Добровольский позволил ввести в политическую борьбу те приемы сыска, которые караются законом даже в отношении к уголовным преступлениям. Вся деморализация в годы реакции шла от Добровольского, и в этом отношении он виновнее всех других охранников, кроме Герасимова и Статковского, из коих первый был его учителем, а второй является гнуснейшим из ох-{283}ранников, оподлившимся до мозга костей. Счастье еще, что лица, подобные Добровольскому, с его способностями, обаятельностью обращения, знанием психики людей и пр., редко попадали на службу в охранное, иначе их деятельность деморализовала бы всю Россию, отдав все в руки провокаторов.
17 апреля 1917 г.
Охранник Добровольский о сотруднике Денисове
С Денисовым меня познакомил П. С. Статковский по распоряжению фон Коттена. Денисов предложил свои услуги в качестве секретного сотрудника по Партии социалистов-революционеров. Чем руководствовался Денисов, делая такое предложение, я не знаю, но предполагаю, что его побудила к этому нужда. В Денисове я видел очень начитанного и умного человека. Мне было приятно открыто разговаривать с ним, как с человеком развитым и делиться с ним своими впечатлениями, не как со служащим Охранного отделения, а как с частным человеком. От Денисова работы в области розыска я не требовал. К явлениям, как илиодоровщина, Распутин и пр., я относился безусловно отрицательно, высказывая свое мнение, что подобные явления недопустимы и не должны существовать в государстве. Отрицательное отношение к данным явлениям я высказывал всюду и своему начальству. Ввиду этого фон Коттеном было отдано распоряжение, чтобы доклады наружного наблюдения за Распутиным делали лично ему, а не мне, как это было ранее. Службы своей я действительно не любил и постоянно ею тяготился. Возлагаемые же на меня поручения исполнял добросовестно, причем никогда не навязывал своих мыслей и своего отношения другим.
Был период моей жизни, когда мне пришлось испытать крайнюю материальную нужду (что привело к службе в охранке). Постоянное напоминание того времени побуждало меня чутко относиться к нужде окружающих людей, и я очень часто оказывал свою посильную помощь, как сотруд-{284}никам, сослуживцам, знакомым, так и людям, мало знакомым, почти совершенно незнакомым и даже лицам, находившимся под арестом. Денисов же мое подобное отношение к людям старается объяснить как желание с моей стороны извлечь большую пользу для своей службы, - он глубоко неправ и неправдив. Более, чем кому-либо другому, ему должно быть известно, что, помогая ему и другим, я взамен никогда ничего не требовал.
Возможно, что мои душевные качества привязывали ко мне. Но не одно это привязывало и заставляло сотрудников относиться ко мне хорошо. Лично сам чувствуя всю тяжесть и мучительность службы сыска, я не мог не чувствовать, что она еще более трудна для сотрудников. Я всегда говорил им, чтобы они не
