Руслан спросил:
– Ты группу «Мираж» знаешь?
– А? – Переход был такой резкий, что я даже поначалу и не сообразил – эти слова показались мне какими-то… как из другого языка.
– «Мираж». Популярная жутко группа была в конце восьмидесятых. Да помнишь, конечно, на всех дискотеках крутили. Я вот недавно диск прикупил, что-то заностальгировал, и, прикинь, тексты, оказывается, с таким смыслом. – Руслан сделал звук громче; я остолбенело молчал. – Вот, как раз, слушай.
«Ро-оль, – пела женщина, – написали нам по строкам на листе. Но сегодня мы уже не те…»
– Восемьдесят шестой год, самое начало перестройки, и здесь – такое, – прокомментировал Руслан. – Конечно, слегка замаскировано под попсу, но смысл-то не попсовый. Да и музыка… Я, кстати, диско никогда попсой не считал. Особенно – «Мираж»… «Я не шучу» – вообще гимн. Нет, серьезно…
И он что-то понес про культ ночи, про близость «Миража» и «Кино», про призыв к молодежному бунту, то прибавлял, то убавлял громкость, подпевал тонкоголосой женщине. Я сидел молча, поняв, что дальнейший разговор о моей беде бесполезен, и накачивался водкой.
Потом кое-как поднялся (штормило уже прилично), выбрел в прихожую и вызвал в мобильнике жены тот номер, с которого присылали эсэмэски. Вызов пошел, и я, помню, отметил зло: «Не отключила, мразь!» Длинные гудки оборвались хмурым, а может, заспанным, глухим голосом:
– Слушаю.
«Хм, знает уже, сволочь, что не Наташка звонит», – усмехнулся я и вслух издевательски сладко сказал:
– Добрый вечер, зая. Это муж Натальи. – При слове «муж» в горле булькнуло горькое. – Приятно познакомиться.
– Здравствуйте… Минуту.
Судя по звукам, мужик (голос был взрослого, солидного мужика) поднялся с постели, пошлепал куда-то. Я ждал.
– Я вас слушаю, – раздалось уже совсем деловитое.
– А что меня слушать. Это я хочу вас… тебя послушать. Хочу узнать… – В голове поплыло и завертелось – ярость, опьянение, обида; и я, как профкомщик из советских фильмов, стал говорить о разрушении семьи, о совести, низости, о моральном падении, о том, что вот у него тоже наверняка есть семья, а он… Я стоял, прислонившись к стене, держась левой рукой за ручку туалетной двери, чтоб не упасть, и говорил, говорил. Мужик не перебивал, и это меня еще сильнее бесило.
– И что теперь делать, а? – перешел я к вопросам. – Что мне теперь?! Наталье?… Мне ее придушить, что ли? А, зая, как?
– Не нужно делать глупостей, – наконец заговорил он. – Наташа ни в чем не виновата.
– Да-а? Ха-ха!
– Я люблю ее. Люблю по-настоящему, вот и все. И она станет моей женой.
– А хер тебе на весь хлебальник?…
– Успокойтесь, давайте вести себя взросло… Вы не дома сейчас? Можете возвращаться. Наташа уехала к знакомым, а завтра…
– Спасибо, очень вам благодарен! – Я то проваливался в отруб, почти падал, то выныривал и на несколько мгновений становился абсолютно трезвым. – Спасибо за заботу.
– А завтра, – настойчиво продолжал мужик, – решим, как быть. Я люблю Наташу, и она будет моей женой. Вот и все.
– Вот и все, – механически-сонно повторил я. – Нет! – очнулся. – Нет, не все! Еще разберемся. Я вам устрою жизнь!..
Нажал кнопку с красной трубкой, сунул телефон в карман джинсов. Продолжал стоять, держась за ручку.
– Ну что, – появился Руслан, – пойдешь?
Я его ненавидел в тот момент. Он мне не помог. Наоборот, глумился. И я сказал едко:
– Спасибо и тебе за заботу.
Кое-как влез в туфли (зашнуровать их не получилось), с помощью Руслана – в пальто.
– Ты без шапки, что ли? – спросил он.
– А на фига она мне?
– Мороз ведь…
Он пошарил рукой в тумбочке, достал какую-то серенькую.
– На, надень. Болеть нельзя. Завтра на работу.
– Какая теперь работа… Какая?! Жизнь обрушилась.
Приговаривая, что ничего страшного, что в принципе все нормально, он вывел меня в подъезд, вставил в подошедший лифт.
Дальнейшее вспоминается эпизодически. То ли действительно я был таким пьяным, то ли эти провалы вызваны ударом… Отложилось: в ларьке купил бутылку пива, потом оказался на широкой улице с вытянутой рукой; потом уцелел момент, когда развалился на заднем сиденье машины и пытался попасть горлышком бутылки себе в рот. Потом наступила мягкая чернота…
Надо мной свистнуло, хлопнуло, проревело. Я открыл глаза, и сначала их, а следом, тут же, и виски, лоб, затылок разломила боль. Такая, что я схватился за голову. Но эту боль сразу заслонил ужас, а точнее, в тот короткий момент, недоумение: я схватился руками, но рук не почувствовал – по голове сухо ударили палки.
Я поднес руки к глазам и попытался пошевелить пальцами. Они, скрюченные, серые, не двигались. Одеревеневшие, но не так, как бывает, когда во сне их отлежишь, а по-другому – как мертвые.
Что-то мелькнуло в мозгу про то, что замерзшие руки нельзя бить – пальцы могут отвалиться (даже наказание такое вроде существовало для воров), – и я сунул их под мышки. Левую руку под правую, правую – под левую. Подождал, сообразил, что лежу. Поднялся. Сделал шаг по плотному, наезженному снегу и упал. Правая нога не слушалась. Ее до колена тоже словно не было…
Заболтанное слово «ужас» вряд ли может передать то, что я тогда испытал. Но другого не подобрать. Действительно – ужас. Ужас.
Я находился на обочине широкой трассы, возле бетонного отбойника, за которым чернели деревья. Мимо на полной скорости пролетали легковушки и джипы, грохотали грузовики. Дорога была ярко освещена – на разделительной полосе торчали высокие фонари. Их желтый свет казался теплым и уютным… Да, рядом жизнь, движение, свет, а я на обочине, лежащий на твердом грязном снегу, полузамерзший, не понимающий, как здесь оказался.
Я лежал и в то же время весь шевелился – пытался почувствовать пальцы рук, правую ногу, которая, как я понял (не увидел, а понял), была без туфли. Я тер ее левой, скреб, попинывал, ожидая, что вот сейчас она отзовется.
Конечно, из машин меня видели, но ни одна гнида не остановилась. Даже не притормаживали. Горлом – губы и щеки тоже не двигались – я материл их и в то же время вспоминал, что недавно сам так же проехал мимо свежей аварии. Проехал, видя, что «скорой» и гаишников еще нет, а в салонах измятых машин кто-то находится, и вот теперь получил… Наверное, перед смертью такие покаянные мысли приходят ко многим…
Сейчас тот момент, когда пальцы рук наконец защипало, закрутило болью, представляется мне самым счастливым. А тогда я заорал, заорал так, что лицо хрустнуло, как капустный кочан. Я завертелся на снегу… Пальцы выворачивало, но я был рад – значит, они не совсем отмерзли, в них остались ручейки жизни. И я стал их расширять, превращать в реки, толкая кровь дальше, дальше.
Да, жизнь возвращалась, то есть – я вгонял ее в себя. Лежал, прислонившись к бетонной чушке, и вбивал, вгонял. А машины равнодушно просвистывали мимо.
Но когда я ожил до такого состояния, что сумел подняться (правая нога по-прежнему была чужой, хотя держаться на ней, правда, кривясь от какой-то тошнотворной рези, я мог) и вытянул руку, рядом со мной тут же остановилась одна из проезжавших машин – «ЗИЛ»-«бычок».
Молча, боясь, что любое мое слово может испугать водилу, я влез в обжигающе горячую кабину,
