злые.
Полуботок вспоминает:
Ротная канцелярия. Он сидит недалеко от двери командирского кабинета. Там, за дверью, слышны весёлые голоса, детский смех, женский хохот.
Дверь со стороны коридора открывается. Входит старший лейтенант Домброва — великолепный штатский костюм, в руках — цветы и коробка с подарком. А глаза — совсем не безумные и не сатанинские, а добрейшие.
— Привет, тёзка! Ну как там? Все уже в сборе?
Полуботок отвечает спокойно и не вставая:
— Да, товарищ старший лейтенант. Одного вас и ждут.
— Ничего. Лучше поздно, чем никогда. — С этими словами он входит в кабинет командира конвойной роты. — А вот и я!
Из-за двери доносится голос Тобольцева:
— Ну, наконец-то! Явился — не запылился!
А затем — чей-то женский голос:
— Ой, Вовочка! Какой ты сегодня шикарный!
— Настоящий польский шляхтич! — это опять голос Тобольцева.
Детский голосок:
— Дядя Вова! Дядя Вова пришёл!
Голос Домбровы:
— Извините, что опоздал… Поздравляю… Поздравляю…
Из кабинета выглядывает старший лейтенант Тобольцев.
— Слушай, Володя, сходи, пожалуйста, на кухню, принеси нам ещё один стакан. Мы же не знали, что этот чертяка всё-таки придёт.
— Сейчас смотаюсь, — отвечает писарь.
Женский голос:
— Ой, Вова! А мы уж тут думаем: куда это он запропастился? На гауптвахту его посадили, что ли?
И — хохот.
И снова — камера номер семь.
— Наш Домброва — настоящий офицер, — говорит Косов. — Суворовское училище окончил. С детских лет носит военный мундир.
Но Лисицын ему возражает на это очень резонно:
— А что Домброва? Что мне ваш Домброва? — тут он берёт со стола газету и подкладывает её себе под спину. — Завтра он меня как миленький отпустит. И плевал я на него и на его губвахту!.. Хотя мне здесь не очень-то и плохо было. По мне — так и на губвахте жить можно. А Домброва — не Домброва, какая разница? Лишь бы нам только баб выдавали!
— Вот бы здорово, а? — подхватывает Бурханов. — На каждую камеру бы — по одной бабе!
— Зачем же по одной на камеру? — возражает Злотников. — Тогда пусть бы уж — по одной на каждого арестованного!
Коротенькое, как вспышка света видение: все те же и там же, но теперь у каждого на коленях сидит голая женщина.
— Точно! — кричит Лисицын. — А я бы тогда взял бы свою бабу, да как бы её!..
— А ещё бы пусть бы нам сюда шампанское подавали! — предлагает Бурханов.
Видение: в камеру номер семь официантка заносит поднос с шампанским и бокалами.
— Зачем нам шампанское? — возражает Злотников. — Тогда бы уж пусть водку!
— С закуской! — уточняет Косов.
Видение: официантка уходит и возвращается с водкой и закуской… Лисицын тем временем раньше всех набрасывается на свою женщину. Орёт от возбуждения…
И вдруг всё обрывается. И не само по себе, а по той причине, что из глазка в двери раздаётся окрик:
— Эй ты! С усиками! Чего орёшь? И отодвинься от стены!
Лисицын сильно вздрагивает.
— Да… так точно!.. — Отодвигается от стены. Газета падает на пол. — Я — сей момент! Хе-ге!..
— Подбери газету. Ещё раз увижу подобное — берегись!
— Так точно!.. Так точно!..
Старший сержант отходит от двери с надписью «Камера № 7 для арестованных солдат (матросов)» и идёт дальше.
Задерживается ещё перед какою-то дверью, смотрит в глазок.
Лисицын медленно приходит в себя.
— Перебил на самом интересном месте! Гад! Сука!.. Весь кайф испортил!.. А ведь как бы я тогда взял бы свою бабу да и… А потом… И ещё!.. И ещё!..
— Ну вот — опять! — брезгливо морщится Кац. — Ну сколько можно?
Злотников:
— Сколько надо — столько и будет! Заткнись!
Кац замолкает. А Лисицын продолжает:
— И потом бы ещё разик! И ещё!.. И ещё!..
С этими словами он вскакивает с места и начинает бегать вокруг стола.
На крысиной мордочке — страдание и сладострастие, изо рта клейкою ниточкою свисают слюни, а из носа, по усикам — сопли; руки держатся за переднее место. Ещё несколько оборотов вокруг стола и — пальцы с грязными ногтями жадно расстёгивают ширинку: ух! ух!.. а-а-ах!..
Кто хохочет, кто морщится, а кто и кривится от омерзенья.
Наконец Злотников подставляет маньяку ногу, и тот падает на пол, а упав — и удачно — вовсе и не думает вставать; вместо этого, он корчится на холодном цементном полу, извивается, стонет, захлёбывается чем-то, как будто идёт ко дну.
За окошком камеры номер семь — снег.
Он тает, просачивается сквозь худую раму; вода стекает по исцарапанной надписями стене на пол камеры. И образует лужицу.
Лисицын брякается лицом в эту лужу и лежит так, приходя в себя. Ледяная струйка воды попадает ему за шиворот, на голову…
Косов упрекает Злотникова:
— Ну зачем ты его опять раздразнил? Знаешь же, что ненормальный, и зачем же его дразнить?!
Злотников в ответ только ржёт и ничего больше.
Косов же встаёт и брезгливо пинает упавшего.
— Вставай, ублюдок! Какая только потаскуха тебя на свет родила!.. Таких, как она вешать надо!.. Вставай, шизик вонючий!
Совершенно неожиданно подаёт голос Аркадьев:
— Вот же пакость какая!
А Бурханов скорее восхищён, чем возмущён.
— Половой гангстер! Во даёт, а?
Кац неопределённо улыбается — то ли он «за», то ли он «против». Не понять.
Полуботок молча опускает голову в колени. Сидит, отбывает срок.
А на гауптвахте всё идёт своим чередом: двое часовых шёпотом болтают о чём-то в коридоре гауптвахты, старший лейтенант Домброва сидит в своём кабинете под портретом Ленина и спокойно читает
