цвета, электробритва, несколько конвертов, флакон с дагестанским коньяком, две конфеты в красной обертке с надписью 'Ромашка'. Среди вещей блеснуло что-то очень знакомое. Крохотные серебряные рюмочки с эмалевым изображением вакханок. Эти рюмки принадлежали Анне Дмитриевне Шариповой. Об этом я сообщил Петрову.
— А вам конверты ни о чем не говорят? — спросил Петров.
Я всмотрелся. На этих конвертах было то же изображение, что и на том, в котором было отправлено мне таинственное письмо. А именно — Высшее техническое училище имени Баумана.
Костя — философ
Костя метал громы и молнии.
— Шесть человек против одного и не смогли взять! — кричал он, размахивая руками.
— Ну бывают же случаи, — успокаивал я его.
— Да какие тут случаи. Просто глупость. Я Петрову предложил свой план, так он отверг его, представляешь?
— А какой план?
— Я бы подошел к Шамраю и протянул записку: 'Надо выручать ребят. Их замели на спортбазе. Нельзя терять ни секунды. Внизу у меня машина с надежными людьми'. Вот и все. Он бы сам побежал к машине.
— А если бы не побежал?
— Такого не могло быть. Я же ему предлагал единственный путь спасения.
— А что Петров?
— Да философию развел: 'Нельзя строить дело на обмане'.
— Вы считаете, можно?
— Честных людей нельзя обманывать, а бесчестных…
— Бесчестных людей можно воспитывать бесчестными методами?
Костя задумался.
— Шамрай — бандит, а к таким людям мораль неприменима.
— А к животным?
Костя нахмурил брови: путаешь, брат. Но ответил:
— Они хуже животных.
— Нелюди, — в тон ему произнес я.
— Это уж точно.
— 'Преступление и наказание' читал? — спросил я, переходя на 'ты'.
— Там совсем другое. Там убийца человеком был: мучился.
— А Шамрай не может мучиться?
— Исключено, — твердо проговорил Костя.
На мгновение меня опалило презрением к Косте, и тут же пробудился интерес к Шамраю, как к человеку неординарному, раздираемому противоречиями.
— Костя, а как вы к ним в комнату влезли?
— За это меня участковый вон собирается к следствию привлечь. Я им преступление раскрыл, а они мне говорят, что я нарушаю законность.
Неожиданно я душой потянулся к Данилову и Петрову. А на ум пришел образ унтера Пришибеева.
— Послушайте, Костя, а если бы к вам кто-нибудь влез в комнату?
— Я же не преступник.
— Но и вы точно не знали, что они преступники.
— Мои подозрения вполне обоснованны.
— Подозрения никогда не могут быть обоснованными.
Костя разинул рот. Непонятна ему была такая логика. Чепуха какая-то.
Впервые мои симпатии вызвал Данилов. Значит, что-то он все же понимает. Я подумал: самое главное в законности — гарантия защищенности. В этой гарантии и подлинная свобода, и мера высших форм духовного общения. Костя этого не понимает, хотя более образован, чем Данилов. Зато Данилов мудрее. У него чутье на такие вещи.
Костя сидел напротив меня: крепкий, упрямый, уверенный в себе. Но от этой уверенности веяло каким-то фанатизмом или даже мессианством. А возможно, таковы наши поверхностные представления об экстрасенсе. В его лице можно было обнаружить следы скрытого надлома, внутреннего разлада, но все было глубоко спрятано, и об этом приходилось только догадываться. При всей своей этой искореженности он, однако, не утратил фанатической веры в собственную непогрешимость.
— А что вас заставляет заниматься расследованием? Что вами движет?
Для Кости это был, видно, важный вопрос. Он обхватил рукой свой мощный подбородок и надолго задумался.
— Просто это мое, — сказал он кратко. — Мое призвание.
— Тогда надо в милицию идти работать.
Костя усмехнулся.
— Они меня не возьмут. Считают, что я сумасшедший и от меня одни беды.
— Тогда плюньте и займитесь чем-нибудь другим.
— Не могу я без расследования. У каждого челове-ка есть смысл жизни. У вас вот есть смысл жизни? В чем он?
Я задумался. Костя ждал, пристально меня изучая. Так сразу трудно и ответить на этот вопрос, ведь я, по существу, толком не мог определить, в чем он, мой смысл жизни. Написать еще два десятка холстов? Какова их настоящая цена? Что откроют эти холсты в других людях? Что нового принесут, добавят?
Может быть, смысл жизни в семье? У меня ее больше не было. Я вообще утратил, как мне казалось, способность любить.
— Костя, а вы любили когда-нибудь?
— Я и сейчас люблю, — спокойно сказал Костя.
— Взаимно?
Костя не ответил, а лицо его стало грустным.
— Мне в жизни ничего не надо: ни денег, ни машин, ни ковров. У нас в поселке недавно умер дед Сухиничев. Его хоронила вся округа. Костоправ. И мне он в детстве суставы на ноге вправил. Он умер, а его помнят.
— И вы хотите, чтобы вас помнили?
— Хочу.
— Значит, думаете и о том, что будет после вас?
— Думаю. Дед Сухиничев умер и не оставил после себя ни одного костоправа. Унес он с собой свое искусство.
— Вы как тренер с детьми много занимаетесь?
— Во всяком случае, те ребята, с кем занимаюсь, никогда не совершат преступления.
— Вы их тоже привлекаете к расследованию?
— А вы поинтересуйтесь. В других поселках в школе и на улице обижают малышей. Берут дань. Взимают дополнительную плату за вход на дискотеку: двадцать рублей в кассу и десять этим бандюгам. Отнимают шапки, ручки, фломастеры. И просто бьют ради удольствия. В нашем районе такого не водится. И Данилов прекрасно знает, почему этого нет, и в милиции знают, оттого меня и терпят.
— А если бы у вас было специальное юридическое образование, вы бы перешли работать в следственный отдел?
— Может быть, и не перешел бы. Одно дело, когда я работаю без вознаграждения, и совсем другое, когда за деньги. Не то получится. Моя мечта — частное сыскное бюро.
