то и дело отвечал на заискивающие приветствия тех, кого беспокоил его суровый вид, не предвещавший ничего хорошего. Как-то Озорио появился на собрании кружка Васко. Его там ждали. Арминдо Серра, возвратившийся из Парижа, рассказывал о своей поездке:
— Я ходил слушать Сартра. Что за чудовище, друзья мои! Если б вы его видели! Я заметил, что он косит, и был в таком смятении, что упал на лестнице в амфитеатре.
— Надо было крепче держаться за перила, — проворчал Озорио.
Поэтесса Алда, пышногрудая дуреха, которая являлась на литературные вечера, когда ее выпроваживали из других мест или когда хотела с помощью Сантьяго Фариа повлиять на какого-нибудь издателя, не нашла в этом ничего остроумного: она пришла сюда с определенной целью и желала добиться ее как можно скорей. Забавные рассказы Арминдо Серры, как и надменно-снисходительный вид Озорио, раздражали ее, поэтому она бесцеремонно оборвала разговор:
— Прекратите паясничать. — И тут же, без всякого перехода, обратилась к Сантьяго Фариа: — Вы не могли бы достать мне переводы? Я совсем на мели.
— Сколько раз я тебе должен напоминать, Алда, что в издательствах сотрудничают постоянные переводчики?
— Но они сотрудничали там еще до того, как я родилась. — И вдруг, будто в припадке безумия, она вскочила, прокричала: — Любовь — это состояние души. Она не цель и не средство. А теперь посмотрим, как вы это переварите.
И удалилась, точно ураган, который неожиданно врывается в комнату, все переворачивает вверх дном и улетает, оставив после себя разрушение.
Лишь через несколько минут они пришли в себя. Серра раскрыл рот от изумления: 'Да она совсем помешалась!' — и не испытывал ни малейшей охоты рассказывать, как прежде намеревался, о живописи Матье, о том, как Париж не знал, осуждать или приветствовать его рекламные афиши для 'Эр Франс'. Все понимали, что Озорио уже готов задать вопрос, которого ждал каждый, и что молчание для него как нельзя кстати, однако его опередил Релвас:
— А что вы скажете об этих фашистах от искусства?.. — и, не дожидаясь ответа, он поспешил уверить присутствующих, что ему по плечу любое геройство: — Подложить бы бомбу в здание Академии и покончить со всей их породой!
Заметив усмешку Озорио, которая недвусмысленно говорила о презрении к его отчаянному, но безрассудному порыву, Релвас умолк, углубившись в свои мысли, и продолжал кивать головой, точно марионетка, когда ее дергают за веревочку и она без конца соглашается с тем, что никому не известно и о чем никогда не скажет.
В голове у Озорио и в самом деле созрел план. Но он предпочитал, чтобы сначала высказались другие, хотя и не скрывал, что придает событиям большое значение. Озорио не пощадил даже Сантьяго Фариа, превозносимого собратьями по перу как образец гражданственности.
— А что предлагает наша славная столичная литература? Любопытно было бы послушать.
Сантьяго Фариа грыз трубку, в его светлых глазах сверкали искорки затаенного гнева, и казалось, сейчас он повторит одно из своих любимых изречений: 'Всегда ненавидят тех, кто достиг того, чего мы сами хотели бы достичь' или 'Когда человек приобретает известность, он становится врагом для своих друзей', — тем не менее он сказал с кажущейся доброжелательностью:
— Что я предлагаю? Почти ничего и почти все: твердость и благоразумие.
— Благоразумие? Этим меня каждый день пичкают за обедом. И знаешь почему? Чтобы я им пресытился.
Надоел этот Озорио со своим бессмысленным подстрекательством. Только Релвас, уже забывший о его оскорбительной усмешке, ликовал. Наконец настал черед Васко:
— А ты что думаешь?
Суровость Васко уважали. Даже Озорио, обращаясь к нему, сбавил тон, и Пауло Релвас приготовился слушать, опершись подбородком на руки.
— Я думаю, надо действовать.
— И у тебя есть какая-нибудь идея?
— В идеях, к тому же захватывающих, у нас недостатка не ощущается. Таков уж наш темперамент онанистов.
Васко понимал, что этой фразой захлопнул перед Озорио дверь. И вдруг отчетливо представил себе, что это не фраза, не пустые слова, что главное не в том, чтобы срочно найти противоядие от озлобленности Озорио. Просто он откровенно высказал свою точку зрения и хотел, чтобы эту его искренность поддержали, чтобы она пошла на пользу делу. Поэтому непонятное молчание Озорио, который вдруг поник, задело и разочаровало его.
Слышно было, как в зубах Релваса, решившего подкрепиться, хрустят косточки молодого петуха. По тому, как вилка его замерла в воздухе, Васко догадался, что журналист придумывает ход, чтобы всезнающий Озорио не обвинил его в глупом бахвальстве. Все еще держа вилку над останками петуха, с таинственным видом Релвас поведал о трех друзьях, которые скрываются в ожидании, когда можно будет перейти границу. А пограничная зона кишит агентами тайной полиции, перейти границу можно, лишь воспользовавшись эмиграцией крестьян.
— Обязательно нужен предлог? — удивился Сантьяго Фариа, взгляд его снова стал спокойным и прозрачным, словно вода в ручье, он не мог упустить случая придраться к Релвасу.
— Предлог лучше, чем ничего…
Крестьянам удавалось пересечь границу, ведь нищета успевает далеко уйти, прежде чем ее заметят, и в сети полиции попадали другие. Требовались деньги и смелый опытный проводник, который переправил бы друзей Релваса через границу вместе с крестьянами.
— Начнем, разумеется, с денег, — едко заметил журналист.
Это относилось к Васко и Малафайе, 'капиталистам' кружка, а также к Сантьяго Фариа, у которого только что вышла в свет еще одна книга; правда, Релвас не осмелился нанести удар открыто; некоторое время Васко внимательно наблюдал за собеседниками, особенно за настороженным и насмешливым Озорио, и едва выскочка Релвас умолк, с надменным видом обратился к нему:
— Лучше начнем с проводника. Может быть, вы возьметесь?
— Я?! — изумленный Релвас, зажав вилку в руке, ударил себя в грудь. Что это за шутки?
— А почему бы нет? — подхватил Сантьяго Фариа, воспользовавшись замешательством Релваса. — Разве во время алжирской революции вы не выдавали себя за араба, чтобы спасти арестованного оасовцами друга?
Релвас прикрыл глаза, изображая поруганную невинность.
— Ну и что?
— Стало быть, вам будет не трудно сойти и за контрабандиста.
И между ними разгорелся ожесточенный спор, который обычно примирял противоречия. Все сидели молча, насупленные, о событиях в Академии изобразительных искусств никто больше не упоминал. Пришедший последним Азередо, приветливо потрепав Васко по плечу, поздоровался со всеми и не получил ответа.
— Черт побери, что за похоронные лица?! Кто-нибудь скончался? воскликнул он.
Озорио не забыл об этом разговоре. Уже совсем поздно, после ужина, он постучал в дверь квартиры Васко. В застланной ковром гостиной Васко сразу заметил, что перед ним другой Озорио. Вернее, он старался быть прежним, но тщетно. Робкий провинциал был напуган тем, что видел вокруг себя: портьерами, мебелью, скульптурами. Удивление, почти ужас отражался в его совиных глазах, и он потирал руки, чтобы скрыть, что они дрожат от смущения.
— Дай мне чего-нибудь выпить.
И лишь после двойной порции коньяку он решился снова, хоть и окольными путями, завести разговор о выборах в Академию, перемежая его бессвязными воспоминаниями об университетских годах или просто невнятным бормотанием. Замолкая, Озорио пристально разглядывал натюрморт над проигрывателем, и всякий раз, казалось, находил в нем новую экстравагантную деталь: горлышко бутылки походило на изогнутую свечу, кусок дыни словно пламенел на огненно-красном фоне, и его молчание, объяснявшееся то ли хитростью, то ли застенчивостью, становилось для Васко невыносимым. Уж лучше бы гость болтал
