событии!.
Увы, я убежден, что о нем, кроме председателя, членов правления и заведующего фермой, едва ли кто из колхозников что-нибудь знает.
Странно все же, что не приехал кто-либо из райкома, зональный секретарь, а еще лучше — Василий Васильевич, чтобы собрать людей, поздравить их, поговорить с ними по душам, попраздновать. Человеку нужен праздник, и это ли не партийное дело — устроить его людям!
Но товарищи, хмурые и озабоченные, разъезжают по колхозам, подсчитывают, сколько убрано сена, уговаривают председателей или требуют от них, смотря по темпераменту, чтобы те косили, не теряя и часу. Они осунулись, нервничают, не читают ни книг, ни газет — сенокос! А колхозники, когда льет, все равно не косят и не убирают — гноить его, что ли! — в хорошую же погоду, как сегодня, все до одного в лугах.
Не так уж трудно понять, что не от этих поездок, не оттого, что крестьянину внушают очевидные истины — траву надо косить, землю надо пахать, и не потому, что убранное колхозником сено и вспаханная им земля ежедневно записываются в сводку, а совсем по другим причинам в таком заурядном колхозе, как наш, втрое увеличился надой молока.
В прошлом году, когда удои здесь возросли вдвое, Андрей Владимирович как-то сказал, что все дело в земле-матушке, то есть в тех лугах и пастбищах, которые были заболочены, заросли кустами, а вот сейчас осушены, засеяны травами. Я не стал спорить. Земля, понятно, основа всего сельскохозяйственного производства. Можно ведь обойтись без плуга, без сеялки и жатки, взодрать пашню суком, посеять горстью и горстью же оборвать колосья, но без самой земли не обойдешься. Однако те же заболоченные кустарники, которые имелись в виду мелиоратором, были осушены и распаханы до пятьдесят четвертого года, а коровы все-таки давали тогда мало молока. И Андрей Владимирович конечно же хорошо помнил, как в пятьдесят третьем году, месяца за четыре до прихода сюда Николая Леонидовича, колхозники в ноябре, по морозцу, косили овес, кстати сказать, посеянный на осушенной земле, на опорном. Они бы и не стали косить, пропал бы овес, но им пообещали какую-то долю.
В том же прошлом году, если бы спросили меня, то я бы сказал, что причиной всему новый председатель колхоза. Пришел энергичный, честный, развитой и преданный делу человек, организовал людей, заинтересовал их работой, и от этого коровы стали давать вдвое больше молока.
Но ведь в колхозе у Ивана Федосеевича сейчас тоже надаивают больше молока, чем прежде, а земля у него та же и сам он такой же отличный хозяин, каким был всегда. Да и в других здешних колхозах стало лучше с молоком.
Земля — основа основ, и председатель колхоза — всему голова.
И все же на первое место я поставил бы «сенокосные трудодни».
Я имею в виду не только то натуральное, всамделишное сено, которое распределяется по трудодням между всеми колхозниками, принимавшими участие в сенокосе, — даже кузнец получает сколько-то там сенокосных трудодней, даже заведующая детскими яслями, потому что они работают в помощь косцам. Я имею в виду вообще всю систему оплаты труда в животноводстве, которая по заработку сравняла пастухов и доярок с квалифицированными индустриальными рабочими. Сенокосный трудодень представляется мне таким простым и остроумным изобретением, что я распространяю это сочетание слов на все те новые явления в сфере материальных интересов, какие возникли в деревне после сентябрьского Пленума.
Наша соседка Валентина показывает свою усадьбу, вернее сказать, полоску земли, которую ей с матерью отвели в поле. Валентина посадила здесь красную капусту — новую для здешних мест культуру, да и вообще ей хочется, чтобы мы посмотрели, как у нее там все обихожено, каков «товар».
Усадьба сразу же за селом, на высоком, красивом месте.
Пока мы шли туда, я осведомился, далеко ли идти, и Валентина ответила: «А на Барский двор!» Точно так же Наталья Кузьминична, когда я однажды рассказывал ей, какая отличная встретилась мне пшеница, спросила: «Это на Поповом поле?» Наталья Кузьминична помнит, конечно, то время, когда названное поле принадлежало попу. А Валентине двадцать два года, барин для нее существо почти столь же легендарное, как Ярило, божница которого, если верить преданию, стояла неподалеку от нас, где село Поклоны, — в урочные дни народ сходился туда на поклонение идолу.
Дождь, дождь и дождь,
В большом кабинет секретаря райкома холодным светом ненастья освещены чинные ряды стульев вдоль стен, карта района, барометр, телефоны на круглом столике, старинный будильник на письменном столе. Боковые стенки у будильника стеклянные, и сквозь чистое стекло видны светлая медь и лоснящаяся темная сталь неутомимо работающего механизма.
Василий Васильевич несколько нервничает. Когда он был председателем райисполкома, рядом с ним и чуть впереди стоял секретарь райкома. А теперь он сам впереди всех, и ему первому отвечать перед партией и народом, если скот в районе останется на зиму без корма. Вот он и говорит: «Эх, смахнуть бы всю траву на силос!» Однако засилосовать всю траву — это не только остаться без сена, необходимого лошадям, овцам, да и коровам, которым ведь тоже нужны грубые корма. Это еще и занять травой все башни, ямы, траншеи. Но куда же тогда девать специальные силосные культуры, посеянные в большом количестве? Да и силос из травы не такой, как из кукурузы, подсолнуха с молодым овсом и горохом…
Случившийся при этом Алексей Петрович говорит, непроизвольно нажимая на каждое из всех четырех «о»: «Погоди, не торопись…» Это его обычное оканье придает особенную внушительность дружескому совету. Алексей Петрович всего лишь на семь лет старше Василия Васильевича. Не такая уж это большая разница, если одному тридцать девять, а другому — сорок шесть. Откуда же у Алексея Петровича этот перевес в жизненном опыте, в выдержке?.. Я представляю себе, что в детстве они мало отличались друг от друга; впрочем, и в этом возрасте они чем-то уже отличались, вероятно потому, что Алексей Петрович рос в условиях старой деревни, тогда как Василий Васильевич окончил советскую школу. У Василия Васильевича после сельской школы была десятилетка, затем — Тимирязевская академия, работа в различных учреждениях. Алексей же Петрович образование получил на всяких курсах, в кружках и на семинарах, а высшей школой для него, его академией, была комсомольская, потом партийная работа в массах.
Смешно, конечно, возражать против нормального школьного образования, против тех естественных условий, в которых росли и растут советские люди, родившиеся после семнадцатого года. Однако партийному работнику — и едва ли только ему — необходимо еще учиться у рабочих и крестьян.
Сколько их было у Алексея Петровича, таких учителей!
Когда он сказал: «Погоди, не торопись», я услышал вдруг, среди прочих, и голос Ивана Федосеевича. Несколько лет назад, глубокой осенью, когда озеро Каово разлилось, а реки вышли из берегов и затопили все сено, стоявшее в поемных лугах, из областного города к Ивану Федосеевичу приехала специальная комиссия. Комиссия предложила цеплять затопленные стога тросами и буксировать их моторными катерами. Но из этого ничего не вышло — только растрясли да намочили сколько-то стогов. Иван Федосеевич так и говорил товарищам, что ничего не выйдет, успокаивал их: сойдет, мол, вода, снаружи стога обветрит, а внутри-то они сухие… Сам же он подсчитывал в уме, сколько пропадет сена в основании каждого стога, который примерзнет к мокрой земле, едва только хватит мороз. Но виду не подавал, что на сердце у него тяжело, чтобы не расстраивать колхозников, — крестьянская жизнь не терпит слабых, сбивает с ног.
В тот мой приезд Иван Федосеевич рассказывал, что еще в детстве поразила его притча о мужике, который несколько лет кряду горел. После каждого пожара мужик снова строился, а потом ему стало невмоготу, отчаялся он, руки опустились. Ему бы уж нипочем не поправиться, но он увидел, как паук, у которого ветром срывало тенета, всякий раз принимался плести их сызнова, и он пересилил себя, начал рубить новую избу.
Сейчас, вспоминая об этом, я думаю не только об учителях Алексея Петровича, учивших его терпению, спокойствию, но еще и о том, какой он верный товарищ. Ему бы давно забыть про здешние обстоятельства, а он — проедет ли мимо, случится ли возможность позвонить сюда — деликатно, как бы невзначай, на ходу подопрет плечом тяжелый районный воз.
Казанская!
Только в деревне вспоминаешь об этом календаре: Петров день, казанская, Ильин день, преображение, успение… И не потому, конечно, что деревенский житель религиознее городского. Мне
