«При коммунизме будет полный порядок — три часа в сутки на телят, вроде обеденного перерыва, а остальное время на философию, математику, поэзию».
Максим Горький тоже задумывался над этими проблемами.
В 1926 году (когда вековая мечта человечества перестроить мир разумно и навсегда избавить его от материальной нужды впервые приобрела вполне реальную определенность на одной шестой планеты) Горький писал одному из своих российских корреспондентов;
«О том, «что будет через сто лет», я думаю не так, как вы, — если говорить об этом серьезно. Мне кажется, что даже и не через сто лет, а гораздо скорей жизнь будет несравнимо трагичнее той, коя терзает нас теперь. Она будет трагичнее потому, что — как всегда это бывает вслед за катастрофами социальными — люди, уставшие от оскорбительных толчков извне, обязаны и принуждены будут взглянуть в свой внутренний мир, задуматься—.еще раз — о цели и смысле бытия. Таковых людей народится неисчислимо более того числа, кое ныне существует на земле. Думается мне, что уже теперь у людей возникает, зарождается новый инстинкт, — «инстинкт познания». Имейте в виду: я говорю не о тревоге разума, свойственной некоторым холоднокровным Шопенгауэрам и Гартманам, не об увлекательной игре логикой, а именно об инстинкте. Познание же как сила инстинктивная, между прочим, вновь способно претворить телеологию в теологию.
Жили мы — и живем до сего дня инстинктом голода, откуда истекло все, именуемое цивилизацией, инстинктом любви, создавшем все, что мы зовем культурой, и вот находимся накануне возникновения третьего инстинкта, который неизбежно должен возникнуть на почве всех наших трагических разочарований. Вообразите, что будет, если десятки и сотни тысяч людей воспылают страстью догадаться не о том, как удобнее жить, а о том— зачем жить. Вот что я думаю». (См. «Литературное наследство», т. 70, стр. 134–135).
Может быть, дарвиновская терминология, совмещенная здесь с кантовской, покажется не более понятной, чем категории Шопенгауэра и Гартмана, но сама мысль Горького поразительна по своей проницательности. Да, близко время, когда человечество избавится от вековой нужды, от утомительной материальной необходимости, от постоянной, каждодневной заботы о минимуме биологического существования, одним словом, как говорит Тарас Лодочкин, будет «три часа в сутки на телят». Но двадцать один час в сутки, оставшийся для свободного развития, то самое царство осуществленных желаний, о котором Лодочкин мечтательно говорит: «Будет полный порядок», — вовсе не кажется Горькому бесплатным раем — напротив, это время откроет новые конфликты, до которых еще дорастет человечество, и новый трагизм, нам еще во многом неведомый, и новую борьбу, которую мы можем теперь лишь угадывать, ибо, оставаясь наедине с разумом своим, человек входит в мир, как бы воссозданный заново им самим, и сохранять в этом мире ощущение реальности, органической цельности натуры и внутренней, естественной сообразности всего, что делает человек, можно будет лишь в том случае, если этические критерии останутся верными природе. Искусство, видимо, и хранит их, точнее, постоянно борется за них с тем могучим — скажем словами Горького — инстинктом логического познания, которое не только переорганизует жизнь, но мощно влияет на само отношение человека к себе, на его ощущение себя в природе, на его искусство. Дело, очевидно, не в том открыто рациональном построении, которое в иных произведениях даже не кажется нам недостатком. Дело во взгляде на человека, в преодолении разрыва между рациональным конструктивным знанием о нем и непосредственным ощущением его натуры. Мы видели, как драма стремится преодолеть этот разрыв. В одном случае — подчиняя жизнь рациональному началу, целиком втягивая ее в конструкцию от ума. В другом случае — начисто изымая все живое и трепетное из сетей реальности, понятой опять-таки лишь на глубину рассудочной прописи, причем все живое и трепетное, как мы видели, тотчас расплывается пустым миражем. В третьем, промежуточном случае — пытаясь совместить то и другое, не забыть ни о том, ни о другом («Н е только ум, но и страсти!» — проповедует у Розова Гриша Неделин.
Пародируя этот мудрый выход из положения, драматург Ю. Чепурин в «Хозяевах жизни» заставит лютого директора нефтезавода Минугасова кричать рабочим в рупор: «Параграф третий— веселье!».
Во всех трех случаях художник борется с абстрактным моралистом и во всех трех случаях в той или иной степени несет потери, ибо рассудочность нельзя преодолеть с помощью перевернутой рассудочности, а «чистый разум» трудно оживить страстями и туманами, замешенными с участием того же чистого разума. Тут другая разгадка.
Вернемся в последний раз к нашему пылкому Тарасу Лодочкину. Святая простота, он тоже надеется уловить гармонического человека в свободное от работы время, так, словно те «три часа», которые личность станет проводить на производстве (у телят!), и будут данью проклятой необходимости, а в остальное время, предаваясь «философии, математике и поэзии», наш Лодочкин примется развивать свою личность. Как будто производство не людьми ставится. Как будто философия, математика и поэзия не часть того же бесконечного производства, которому человек непрерывно отдает себя и в котором непрерывно находит себя заново— если может. Водораздел здесь не между телятами и поэзией, не между цехом завода и храмом искусств, а внутри каждой из этих сфер жизни — внутри любой сферы жизни, и чтобы посрамить Тараса Лодочкина, я продемонстрирую водораздел между абстракцией и человеком на примере двух пьес, одна из которых является сугубо производственной, а другая вводит нас во многоуважаемый мир искусств.
Если видеть в «Хозяевах жизни» Ю. Чепурина только производственный конфликт, то пьеса сводится к следующему.
Директор нефтезавода Минугасов, старый зубр-производственник, кавалер орденов и живое свидетельство своих былых заслуг, дает триста процентов нормы, создавая этим славу заводу и стране. А поскольку Минугасов на этом заводе перерабатывает нефть, то Волгу он, естественно, загрязняет, потому как спускает туда отходы производства.
Людмила Терентьевна, санитарный врач на нефтезаводе, женщина молодая и решительная, предупреждает, что через десять дней она остановит завод, если директор не примет мер к очистке воды. И через десять дней она готова это сделать, так как «если мы не будем беречь каждый ручеек, каждый листик на дереве», а «нашу Волгу» пуще всего, «то мы превратим нашу милую землю в пустыню».
Вокруг этого — вся борьба. Председатель горисполкома Медведев готов лечь костьми и не дать остановить завод: «наносить удар экономическому и военному потенциалу страны — не позволим». Председатель совнархоза Скворцов, напротив, поддерживает врача, ибо «народу нужна чистая вода в Волге».
Одним словом, конфликт заключается в том, что Минугасов хочет принести как можно больше пользы стране и народу и Людмила Терентьевна хочет принести как можно больше пользы стране и народу. Равно как и все остальные участники столкновения. Своим собственным ходом такой конфликт развиваться не может, его подталкивают вперед различные внешние обстоятельства, по признанию одного из героев «возникающие так неожиданно». Выясняется, что Англия забраковала партию нашей зернистой икры, — в наступление переходит санврач. Потом выясняется, что заводу присуждено переходящее Красное знамя Совета Министров, — и в контратаку идет директор. Тут обнаруживается, что он вывел в Волгу потайную трубу без фильтров, — санитария опять получает инициативу. Но тогда на завод приходит срочный секретный оборонный заказ… Проблему эту решают не люди, потому что между людьми тут конфликта нет, вернее, конфликт это чисто технический, — проблему решает господь бог, который появляется в конце концов ех machinaв образе комсомольца-рационализатора Андрюши Шувалова и подает идею временных резервуаров; это примиряет стороны и убеждает нас в том, что завод, удостоенный переходящего Красного знамени, сможет теперь одновременно добиться рекордов в увеличении выпуска продукции и в уменьшении вредных примесей в промышленных стоках.
Самую очевидную ошибку делают те, кто, ужаснувшись скудности такого отвлеченного от людей производственного конфликта, который, как мы видим, слишком мало дает драме, — шарахаются от слова «производство» в область так называемых узко-личных взаимоотношений. Между тем узколичные взаимоотношения могут быть так же отвлечены от человеческого, как и проблемы переработки-очистки; и не было еще в человеческой практике такой производственно-технической проблемы, в которой нельзя было бы разглядеть глубокого и полнокровного жизненного содержания.
В пьесе Чепурина, надо сказать, есть и непременная линия «узколичных» взаимоотношений — история любви Людмилы к некоему Стогову, эта история втягивает на сцене всех, потому что Людмила —
