Марии и Анастасии…
И летела к Господу последняя о них молитва, последний плач покаянный. А им, мученикам новой Руси, даже могилы не было, нынче перед рассветом свезли их на грязных телегах на пустырь и, облив кислотой, сожгли…
Со святыми упокой…
Убили всех… И Настеньку, видевшую во сне ангелов… Как смириться…
После панихиды Акилина подошла к настоятельнице, на колени упала.
- Матушка, благословите сегодня уйти ненадолго из обители. Я эти годы не видала города, я должна увидеть, что стало сейчас с Петербургом.
- Ничего не увидишь, кроме ужаса и разорения.
- Пусть так. Я должна видеть, должна знать.
- Иди с Богом… Только подожди. Переоденься, сейчас найдем для тебя какое-то мирское платье. Монахине никак нельзя идти по городу, застрелят тебя. Наша церковь, наверное, последняя, где жива молитва и целы иконы. Когда смогли свергнуть царя, люди решили свергнуть и Бога.
Над городом дышал зной и плыло раскаленное марево. Акилина шла как в бреду. Так и оставшись чуть диковатой в престольном городе, она не помнила и не припоминала, как зовутся улицы, почти не разбирала пути. Шла наугад, как ощупью идут слепые.
Иные улицы казались вымершими; а когда и шли люди ей навстречу, девушка боялась поднять взгляд, ибо в лицах их метались отчаянье и страх, и даже дети иногда шли пригибаясь к земле и походили на маленьких стариков. Иногда у встречных замечала другое: алчное, звериное ликование на нервных загорелых лицах. Окна многих домов были завешены тряпками, линялыми ситцами и вовсе ветошью, и свет не теплился в них.
Окликнул ее неприкаянный извозчик на хромом чалом мерине, но ничего не ответила. «Куда вам, барышня?» Да некуда теперь…
Шла мимо церкви, где двери заколочены тяжкими грубыми досками, а оконца часовни разбиты; в щели обветшалого порога пробивалась горькая лебеда, трава запустения, а на белокаменной кладке нацарапана углем похабная надпись.
Похоже, дорвался люд, упиваясь своим мнимым всесилием: «нет над нами Государя, так и Бога убьем, расстреляем, и Бога над нами нет уж…»
На краю неметеного тротуара лежала белая лошадь с запрокинутой мордой и оскаленной челюстью, с остатками упряжи. Тощие черные птицы важно бродили вокруг лошади, вонзая клювы в закаменевшую тушу, одна ворона сидела на конском хребте и воровато озиралась вокруг.
В деревнях скоро должна начинаться жатва… Акилина вспоминала свою юность, теплую золотую пахнущую солнцем рожь под резвым серпом, колосья мягко льнущие к рукам… В этот год вряд ли что возросло на брошенных, прокаженных полях.
В глухом переулке, между тесно друг к другу подступившими громадами домов, играли дети. Мальчуган лет десяти, худой и довольно рослый, черноглазый, целился большою занозистой палкой, как будто это винтовка; его товарищ в большой не по размеру бескозырке, всё время съезжавшей на лоб, очевидно, изображал царя.
- Ваше Величество, вы должны умереть! Пафф! — провозгласил мальчик. — Ну падай же, я тебя убил!
- Ну нет, так нечестно, ты сам будешь царем, а я стрелять буду!
Страшнее, чем дети играющие в расстрел, эпоха не могла бы придумать ничего.
Пронзила безумная догадка: Россия одержима бесом. И одержимы бесом все вышедшие на ее многострадальные площади с оружием. Ибо люди не могли сотворить такого. Одержима стала матушка Русь, и всего Иордана не хватит освятить и спасти… Может, покаянная мольба потомков — спасет, подымет однажды из праха, золы и крови…
Боже, смилуйся.
Дневник Государя Николая II;
Дневник и письма Государыни Александры Феодоровны;
Записи Григория Распутина.
Об этих людях никто не сказал бы правдивей их самих, и воспоминаниям современников даже, а уж тем более рассуждениям сегодняшних историков, нужно верить очень осторожно.
ДВЕНАДЦАТЬ
Сердитое море билось в скалистый берег, мутно-белые клочья прибоя пенились на рыжем песке. Ладная крепкая лодка вздрагивала, когда волна билась в ее влажный бок. Юноша рыбак тревожно вглядывался в тускло багровеющий горизонт, позабыв, что в руках его соленые, спутанные комом невода. Обликом он был неказист, только глаза необычайные, цвета солнечного янтаря.
Деревня подступала близко к берегу, отсюда, с причала, видны были ветхие белые дома и сады, охваченные музыкой позднего цветения. Молодой рыбак не любил своего селения, не любил этого скудного рыжего берега и волн, умирающих на песке, как маленькие немые медузы. Он молча смотрел туда, где только что упал в море огненный диск солнца, и отблески, как от лучины, еще плясали на волнах.
- Что ты там увидел, в самом деле, — сурово окликнул старший брат. — Дивлюсь я тебе. Так мы до будущей недели в море не выйдем.
- Прости. — Андрей силился распутать склизкую прохудившуюся сеть с прилипшей кровинкой- чешуйкой. Непонятная боль застила ему глаза, как будто долго смотрел на свет или огонь.
- Брось, я сам, — Симон выхватил работу из неловких загрубелых рук брата. Море обдало их солеными брызгами. Насмешливо крикнула, пролетая над лодкой, крупная чайка с черными отметинами на крыльях.
- Отчего так больно в мире, — тихо заговорил Андрей. — Та белая рыба нынче утром… Мне кажется, что она кричала. Белая, серебряная рыба, которую мы вытащили из сети живой и убили веслом. Я видел ее глаза. Она беззвучно кричала. Она очень хотела жить.
- Блажной ты человек. Неужели с детства, как и я, не привык к ремеслу рыбака. — Симон наконец распутал невод и уложил на дно лодки. Море глухо бормотало угрозы, с запада надвигалась буря.
- Может, и привык… Только думаю всё чаще, что мы не для этого родились. Разве не жаль свою жизнь растратить на провонявшие сети.
- Знаю, — взгляд Симона вдруг сделался свинцовым, как бурное море, и голос выдал волнение. — За мною однажды пойдет народ. Я чувствую в себе такую силу. И мое имя повторят на многих языках. Увидишь.
Он поднял обломок камня и, размахнувшись, яростно бросил в море.
- А бред про кричащих рыб забудь. Люди рождены, чтобы жить, а иногда и выживать, вот о чем ты должен думать.
Незнакомого, идущего к ним навстречу по берегу, братья приметили издалека. Белый, с голубизной его плащ был ветхим, прибой зализывал босоногие следы, как маленькие ранки. Тот человек был очень высок, странно и потрясающе высок, тонок в кости и строен. «Точно как маяк посреди скал», — подумал Симон, усмехаясь. — «В жизни не видывал таких высоченных».
- Мир вам, — поздоровался странник и недолго стоял молча, всматриваясь в притихшую морскую гладь. Море на закате походило на расплавленную медь, багровые отблески змеились в волнах.
