уральских заводов — этих настоящих танковых Освенцимах. А что опять-таки Иван Иваныч? Перескочивший вместе со своими ребятами под Польской Броницей с убитого «эмчи» на «Валентайн» (прощание с «горбатым» не обошлось без слез), танкист был оборван, словно последний голодранец, и воспален, как нарыв. Раз за разом налетая на очередные засады, увертываясь от «бронебойных» и «подкалиберных», которые щедро сыпались со всех сторон,
Когда проскочили Брест, сержант по настоящему развернулся. Не успевал притормозить на очередной площади славный найдёновский танк, наводчика след простывал. Стоило машине тронуться — гвардеец тут же выныривал, на ходу завязывая очередной узел. Вместе с «жуком» сгорел плод почти месячных усилий и поисков в разоренных белорусских и еврейских местечках — Крюк удвоил усилия! То, что обросший скарбом, как корабль ракушками, «Валентайн» капитана Найдёнова катился во главе армии, только помогало беззастенчивому грабежу — пользуясь правом первой ночи, наводчик успевал шерстить и хижины и дворцы. В Западной Белоруссии он не гнушался содержанием простых крестьянских буфетов, но стоило на горизонте появиться костелам и замкам, вошел в аристократический вкус. Из мешков теперь высовывались не сермяжная «домотканка», а массивные золоченые рамы и серебряные канделябры. И горе было очередной служанке, которую хозяева забывали вместе со своим барахлом — ей тут же с порога задирали подол. Самым действенным способом расслабления панночек служило не столько змеиное пришепетывание похотливого сержанта, сколько показ грубовато сработанного, но в высшей степени надежного ППШ, при одном виде которого даже самые неприступные дамы проявляли в скидывании юбки и лифчика настоящую виртуозность. В компании с этим гарантом собственной неотразимости, Крюк вовсю пользовал на задворках девочек-подростков и их мамаш, не снимая палец с пускового крючка. Что касается барахла — «Валентайн» был заполнен уже под завязку. Повсюду неутомимый мерзавец растянул веревки, ловко размещая все новые баулы и свертки. Слух наводчика весьма непродолжительное время услаждала молочная хрюшка, подвешенная к 57-мм стволу. Ее сменили куры, свисающие с орудия вниз головами, словно летучие мыши. На моторном отделении громоздились ящики. Специальными тросами крепились мешки с самым разнообразным имуществом, включая мыло, консервы, рулоны ситца, сапоги, ботинки, женские чулки и даже реквизированную пару соломенных шляпок с кокетливыми розочками. Кончилось тем, что вся эта гора, облепившая танк со всех сторон, стала мешать повороту башни. Предприимчивый словно крыса, неустанно шныряющий по домам и подвалам, сержант не забывал и о ближних — на сало, пшено и хлеб нюх у него был выше всяких похвал. Нужно отдать наводчику должное — во время самого краткого отдыха перед забывающим поесть фанатиком-командиром всегда ставилась открытая банка тушенки и обязательный хлебный ломоть. Сержант сам крутил и склеивал языком толстенные «козьи ножки» с неизвестно откуда доставаемым отличнейшего качества «самосадом», ловко вставляя самокрутки в рот-щель командира, ибо руки Ивана Иваныча всегда были заняты если не рычагами, то инструментом.
Якут жил в обнимку с двумя канистрами. В удобную, вместительную немецкую тару беспрестанно доливались то спирт, то шнапс, то польские ликеры, то неизменная в этих местах особо крепкая «сливовица», от одного стакана которой любой, самый искушенный пехотинец мог бы замертво свалиться с копыт. Вся эта мешанина польских, немецких, французских вин, коньяков, шартрезов и водок постоянно бродила в канистрах, создавая невероятный по крепости ядреный «ерш», почему-то называемый Бердыевым «ашматкой». Поймав в одном подворье двух, только что ожеребившихся кобылиц, якут добавил к содержимому канистровой «ашматки» еще и кумыса. Прикладываясь к смеси, он восседал на башне «Валентайна», посреди коробок с едой и сукном, словно китайский божок, ухитряясь во время внезапных толчков и остановок мгновенно цепляться за люки, скарб, веревки и скобы. То, что Бердыев ни разу не свалился под гусеницы, было не меньшим чудом, чем способность Ваньки Смерти вовремя учуять очередную спрятавшуюся за домами, заборами и деревьями фашистскую дрянь.
Так они и катились, а следом, едва поспевая, тряслись заплеванные грязью и копотью мотоциклисты, и грохотала толпа перемешавшихся между собой «Шерманов», ИСов, «тридцатьчетверок» и «сушек» — измотанная, избитая, по-медвежьи подревывающая на поворотах, испускающая целые облака отработанных газов. Танковое скопище безжалостно, не оглядываясь, оставляло за собой и навсегда убитые, и схватившие обширный инфаркт от постоянного бега «коробки». В моторных отделениях сошедших с дистанции танков замирали изношенные механические сердца. Их желтовато-мутную бензиновую и дизельную кровь переставали толкать трубопроводы. Вентиляторы до черноты забивались вездесущей пылью. Но никто в те дни не копошился в их внутренностях, никто не возвращал машины из сумрачной комы — хирурги и анестезиологи ремонтных баз застряли еще за Неманом — и танки уже десятками, а, затем, и сотнями чернели на обочинах, в отчаянии распахнув люки.
Подобная гонка не могла продолжаться вечно; тем более, немцы не собирались экономить «фаустпатроны». То одна, то другая машина постоянно уменьшающихся танковых армий, утыкалась стволом в землю и беспомощно выла, отдавая себя огню. В полках и дивизиях к началу прорыва насчитывающих в своем составе сотни «коробок» через месяц по разбитым польским шляхам продолжали пылить считанные единицы. Надорвавшиеся танки чихали, кашляли, выжимая последние остатки сил, они синели от газов, и задыхались, подобно вконец истощившимся бегунам. Вместе с машинами безнадежно таяли люди. В каждом придорожном леске после прохождения всей этой воющей массы обязательно прописывался песчаный холмик с кое-как прилаженной жестяной звездой. И все-таки то было лето невиданного «блицкрига»; едва заштрихованные красные «стрелы» на картах молниеносно разлетались в стороны (их не успевали фиксировать шатающиеся от бессонницы маршалы), тыловые штабы со своим содержимым едва поспевали за несущимися «Катюшами» и гаубицами, Богданов и Лелюшенко, добровольно схоронившие себя в душных командирских «коробках», днем и ночью не снимали наушники, счет шел на сотни отвоеванных миль и пленных никто не считал. От гусениц ходуном ходила польская равнина, и Висла наконец-то услышала охрипший воинственный танковый ор.
На подходе к великой реке Ваньку нагнал мотоцикл с очередным корреспондентом, до фуражки наполненным той особой бестолковой активностью, которая присуща дворовым щенкам и тыловым борзописцам. Мальчишка жаждал непременно «отточить перо и кадр» хоть на одном, но обязательно настоящем герое.
Отправляя к Найдёнову упивающегося своей самостью юнца, штабные едва скрывали ухмылки. Сопровождающий, особист с многозначительной фамилией Сукин, посчитал нужным предупредить щелкопера — что касается Ивана Иваныча, «лейка», по всей видимости, не понадобиться. Главный объект интереса лучше не помещать на передовой полосе. И вообще, всю дорогу трясясь за спиной старшины, управлявшим тяжелым «БМВ», особист не скрывал тревожного скепсиса — у него были свои причины для столь неожиданного визита. Не смотря на стремительность передвижения «Валентайна», до особого отдела долетели рапорты о выходящих за всякие рамки делишках найдёновского экипажа.
Путь к Ивану Иванычу был не близок. Болтаясь в коляске, гость без устали вертел гуттаперчевой шеей — в этой жизни его радовало, без исключения, все: и разбитые вдребезги ИСы, у которых от детонации огромными лепестками вскрывало броневые плиты, и расплющенные штурмовкой эсэсовские броневики. Рискуя вывалиться, он то и дело наводил объектив на обуглившиеся «тридцатьчетверки», «Пантеры», «Мардеры», «Черчилли», «Шерманы», вновь «тридцатьчетверки» и вновь опрокинутые броневики. А, кроме того, на брошенные каски, амуницию, штабеля минных и снарядных ящиков, и на десятки трупов, своих и чужих, закидывать землей которых не было уже ни сил, ни возможностей. Неохотно уступая мотоциклу, в направлении запада брели редкие пехотинцы, едва таская вещмешки, винтовки и неизменные ППШ — над ними, как и над танками, царствовала беспросветная усталость.
