Танкист, или «Белый тигр»

влекомый той единственной мелодией ненависти, которая так его распаляла. Он несся за Призраком, словно за горизонтом, не замечая собственного одиночества на переполошившихся дорогах. В лучах восходящего или заходящего солнца (когда снег ненадолго давал себе передышку) сверкали вращающиеся катки одинокой найдёновской «Ласточки». Бесполезны были попытки перепуганных юнцов «гитлерюгенда» остановить это немыслимое движение: «фаустпратроны» натыкались на заботливо приваренные все тем же Крюком сетки по бокам башни или пролетали мимо — любая баррикада «фольксштурма» раздавливалась; старики в форме еще первой мировой, вооруженные жалкими карабинами и бесполезными французскими трофейными ружьями, в лучшем случае, оставались без велосипедов. Найдёнов не замечал ни баррикад, ни людей. Танкист был тем самым предвестником Ужаса, о котором давно шептались по углам старухи Стандау и Ульма, и который вскоре после того, как его танк проскакивал улицы, давал о себе знать уже повсеместным дрожанием земли, моторным гулом и лязганьем, ибо вслед за сумасшедшей «тридцатьчетверкой» катилось и все поглощало, и все перемалывало железное «цунами».

Одер возник перед взором Ивана Иваныча — он с размаху воткнулся в Одер. Следом заглушили моторы остальные «тридцатьчетверки». Стонал за ними еще один изнасилованный городок; ни в чем, ни повинный средневековый Цорбен. Пожары врывались в окна, а из окон навстречу огню летели шкафы, стулья и зеркала: буйствовала в залах и комнатах каждого дома, истребляя чужой ненавистный уклад, свирепая русская пехота.

Пейзаж был до боли знаком: роту шедших за Ванькой тяжелых машин испепелили «фаусты». На площади трубил смертельно раненый ИС — факел бил из башни, у которой кулаком сдетонировавшего боезапаса вздыбило крышу: в клубах дыма поднялись к облакам души усопшего экипажа — а танк все дергался и дробил траками булыжники мостовой, цепляясь за ускользающую жизнь — никто не мог подойти к нему. В остальных ИСах снег уже погасил огонь. Этот плачущий по своим и чужим, погребальный силезский снег уже засыпал сине-черные лица положенных возле машин танкистов.

Иван Иваныч не спал — он никогда не спал. Нагнавший на окраине беззащитного города Ваньку Смерть лейтенант-помпотех вместе с помощниками подкатывали к его поцарапанной, помятой, заляпанной снежной грязью машине бочки с соляркой, а Найдёнов высовывался из люка, положив на броню обугленные руки: весь устремляясь за реку, в пустоту, рождающую снежный саван.

Ночью два генерала наткнулись на одинокую «Ласточку».

Штабиста Вельяминова, дворянина и бывшего семеновца каким-то образом милосердно миновал знаковый «37-й». Аккуратному военспецу давно простили привычку одеваться с иголочки и закладывать салфетку за воротник даже во время скромных фронтовых трапез. Никого не коробили грассирующее «р» и постоянная присказка «будьте любезны, голубчик», неважно к кому обращенная. Александр Александрович позволял себе в недолгие минуты отдыха присаживаться с томиком Верлена или Рембо (разумеется, чтение шло на языке оригинала). Генерал-полиглот (домашнее петербургское образование, гувернер-швейцарец и немка-служанка) великолепно разбирался в английском, итальянском и в столь пригодившемся на последней войне немецком, но опять-таки благоразумно не выпячивал излишние знания: был скромен, услужлив и незаменим — сам Шапошников, не последний человек при кремлевском горце, уважал его.

Прежде чем увидеть последнюю перед Берлином реку, почитатель Канта и Бетховена от края до края проехал взятый на штык Цорбен. Мерзости великого похода Третьей Танковой в который раз явились ему. Освещенный точно прожекторами, бьющим из зданий огнем, генерал вынужден был устремить взгляд в себя. Было от чего прятаться: бежали за «виллисом» истерзанные девушки: за ними гналась толпа победителей. Офицеры охраны, сорванными, на последнем пределе, глотками и выхваченными ТТ разгоняли пьяную рвань: сержанты и рядовые разбегались по улицам, чтобы собраться вновь. Женщины потрошились ими, как куры («вот вам, за Минск и Харьков») — хотя тут же с походных кухонь повара кормили детей. Сожженные ИСы проворно и усердно закрашивал самый великий на земле маляр — февральский снег. С мертвых механиков и башнеров уже были сняты сапоги и ботинки. Ведьма- война скакала и кривлялась перед генералом, прежде чем «виллис» добрался до пустоты и безмолвия берега: правда, за Одером уже виделся ее конец; вполне осязаемый и справедливый, но Вельяминов был пессимист, он предпочитал повторять в душе за все человечество: «Иисусе Христе, сыне Божий, спаси и помилуй нас, грешных…».

Рядом с уставшим от бесконечного свинства аристократом, сопел потомственный крестьянин, унтер в Первую мировую, буденовский рубака, испанский комбриг, а, ныне сталинский генерал-лейтенант Матвей Ильич Безбородов. Вдали, над так и не полоненным еще Бреслау, гудело великое зарево. С невидимой реки в лицо било холодом. За генеральскими спинами, которые третью военную зиму нещадно горбила ответственность, поблескивал огонек найдёновской цигарки.

— Завидую я капитану, — буркнул генерал-лейтенант. — Сам скачешь как на сковородке, вертишься, в глазах рябит от карт. Готов здесь же, не сходя с места, и упасть… А этому обгоревшему черту хоть бы что!… Нас с тобой под Опельном в тылу и то тряхнуло — едва Богу душу не отдали. А он до Одера прокатился без единой царапины… Щепотку бы такого фарта!

— Помилосердствуй, голубчик Матвей Ильич! — воскликнул Вельяминов. — Попробуй, покувыркайся в корыте, которое, чуть что, и сгорит за секунду!… И посмотри только на него: настоящий Акакий Акакиевич! Шинели нет порядочной — одни обноски… Из всего имущества — старый «сидор». И куда ему податься, кроме танка? Забился, точно в нору.

С писателем Гоголем герою Мадрида и рабоче-крестьянскому генералу не приходилось встречаться — Безбородов недоверчиво уставился на собеседника. И вот что отрезал:

— Этот черт Найдёнов Силезию снесёт с Померанией — не заметит! Прикажи сейчас — лезь в реку; ведь полезет, дьявол обожженный: лишь бы дорваться до «немца». Он-то за ним до самого Берлина погонится. И не возьмет его ничего — ни «фауст», ни мина. Это меня может в любую минуту накрыть. А Ваньку — дудки. И что для нас с тобою бессмыслица — для него, башибузука — смысл: вот, и сейчас торчит в танке. Было бы плохо — вылез. Как ошпаренный выскочил бы! Таким война-мать родна. И куда он все таращится?

Начальство вновь схватилось за бинокли и напрягло слух — и вновь не разобралось, что крутится там, на том берегу, за ночным метелистым снегом.

Насторожившийся, словно легавая, Ванька давно разобрался. Он слышал, как в темных унылых пространствах жмутся друг к другу потерявшие лоск «Элефанты» и «Мардеры», которых, словно слепых котят, бросили на обочинах. К стонам еще не развороченных штурмовиками «бизонов» прислушивался танкист, в не затихающем шуме войны определяя их одинокие сиплые позывные. Метель, ослепившая двух генералов, не могла заглушить ночной переклички немцев: Ванька, единственный, слышал, как там, за рекой, трясутся от страха немецкие самоходки. Теперь «Ягдпанцеры» сами были готовы забиться в любую щель, зарыться по крышу рубки: они бросали в тягучую ночь жалобные голоса. Их лихорадка доходила до Одера. Вжавшись в сидение «Ласточки», весь покрывшийся инеем, потусторонний Найдёнов терпеливо разбирался в какофонии звуков, настроившись, как антенна, на единственный голос. И тот, единственный, не обманывал! Временами, ненадолго заглушая его, мяукали израненные «Пантеры». В недалеком немецком тылу, торопливо сгружаясь с платформ, бормотали проклятия небу «Штурмтигры» со своими, уже бесполезными, 380-мм бомбометами. Проваливаясь в снежное месиво, тут же, у места выгрузки переобувались с транспортных гусениц на боевые, последние Pz. Kpfw 4. У этих неповоротливых увальней из истощенных резервов Гиммлера не оставалось шансов: пятнадцатилетние механики могли довести их разве что до первой русской батареи. Но вновь пробивался сквозь перекличку сотен обреченных машин, не знающий ни усталости, ни поражения рык! И тогда Найдёнов молился своему всемогущему Богу. Он не зря напрягался той буйной на грабежи и метели ночью — в ста пятидесяти километрах на северо-запад от засыпанной бураном «Ласточки» Призрак был надежно запеленгован. «Белый тигр» никуда и не собирался деваться — монстр утаптывал место для нового боя.

Пока Ванька глядел за реку, экипаж развлекался: ремень ППШ немилосердно натирал плечо, но увлеченный наводчик не обращал внимания на подобные мелочи. Сержант мягко отстранял с дороги особо непонятливых жильцов. Его натруженными руками снимались как раз те самые картины, за которыми годами ожидали своего избавителя семейные шкатулки. Полы он вскрывал именно в нужном месте. Столовое