— Может, впустишь меня?
Она молча хлопнула калиткой, но не перед Хельмутом, а за ним. Это был очень добрый знак. Находиться на ее территории — уже половина победы. Возможно, все это время у нее так и не было мужчины… В общем-то, такой характер — это практически пояс верности.
— Будешь чай? Английский.
— Да, буду.
Анна медленно прошла в гостиную. Бросила по дороге на пол черное кашемировое пальто и муфту из чернобурки (на хрена она ей в машине?). Ройтер попытался поднять — она небрежно махнула рукой — «не бери в голову…».
— Жалко же…
— А… (она была очень огорчена чем-то)… У меня таких три… ничего не случится…
— Знаешь, — вдруг заговорила она после того, как разожгла спиртовку, — у Ади в школе проблемы…
— Да… он же в школу пошел…
— И проблемы из-за тебя! — взвизгнула она.
— Я-то каким боком? Где вы и где я?
— Ну да, — успокоилась она, — все так и есть… Короче, Ади всем говорит, что он сын Ройтера, а ему никто не верит. Такая вот глупость…
Ройтер развел руками. Я, что мог, сделал. Решение расстаться было не мое.
— Да… жили бы сейчас поживали и добра наживали… Знаешь, сколько бы уже нажили за эти пять лет?
— Да не нужно мне никакого добра, — брезгливо поморщилась Анна. — Ты же не любишь меня. Совсем.
— Я люблю тебя!
— Угу… а трамвай купишь?
— Да ты единственная женщина, которую я когда-либо любил!
— Ах, ну да, забыла, ты же подводник… — хмыкнула Анна. — Эти бравые ребята не предлагают дважды…
Опять намек на Париж. Ройтеру захотелось кинуть в нее чашкой с чаем. Умеет же, сука, найти что сказать!
— При чем здесь подводники?
— Ни при чем… Ну вот скажи мне, — вдруг встрепенулась она и посмотрела на него с каким-то странным прищуром. — Ведь ты же меня никогда даже не ревновал по-настоящему! Ты был уверен, что я никуда от тебя не денусь!
— По-моему, устраивать сцены ревности недостойно…
— Вот-вот, все вы так говорите… (надо бы вообще-то уточнить, кто «все вы»).
— Ты что, хотела, чтобы я за тобой следил? Скандалил?
— Хорошо, вот скажи тогда, 17 июля 38-го года…
— А что было 17 июля 38-го года?
— Вот! Ты даже не помнишь! А я отсутствовала тогда больше часа! Ко мне приставал этот придурок, ну как его…
— Художник этот, что ли?
— Ну да. Андреас. Вот. А ты даже не отреагировал…
— Я же тебя спросил, все ли в порядке — ты говорила — не лезь, сама разберусь…
— А вот нечего было слушать! Нормальный мужик берет и делает, и не слушает никого…
(«Черт побери! Ты что, последние месяцы в психушке, что ли, провела?»)
— Кто я для тебя? — вдруг перебила она сама себя.
— Боже мой, какая же ты идиотка, — прошептал Ройтер. Он встал из-за стола, подошел к ней и сзади положил подбородок ей на макушку. Она запрокинула голову. Потерлась волосами по его щеке. — А кто я для тебя?
— Знаешь, я тебя иногда ненавижу! — прошипела она. Ройтер чувствовал, как бешено колотится ее сердце. Казалось, оно лупит с силой парового молота.
— Я теперь никуда не уйду. Слышишь?
— Так здесь и умрешь?
— Да. Именно здесь.
Если в азбуке A-Apfel (яблоко), Z-Zug (состав), то на букву G должно было бы быть GLUK (счастье) — это то, что ощущал молодой Адольф, когда его привезли домой. Он не привык ласкаться к взрослым, взрослые были для него отдельной, скорее враждебной кастой, другое дело взрослый — друг, взрослый — отец. Хотя «отец» он, наверное, не очень понимал — друг, собственно почему отец не может быть другом?
Впервые за много лет он слышал смех Анны. Не уничижающий, не желчный, а искренний, добрый. Они были вместе. Снова вместе. И их было торе. Ройтер сообразил, что пришло время возвращать машину командиру. Но вернется-то он сюда. Именно сюда и никуда больше. Сейчас стало трудно добираться в Потсдам, «томми» регулярно бомбят Берлин. Они методично разрушают его. Поезда уже не ходят так четко, как в 40-м. Но как-нибудь он до Потсдама доберется. И тогда уже он больше не позволит судьбе себя так одурачить. Они будут вместе навсегда. Он вылез из клешней морского черта для того, чтобы вернуться домой.
Когда Ройтер появился у калитки дома, было уже около полуночи. В гостиной горел свет. К большому удивлению, он нашел там странного штатского господина в изрядном подпитии и Анну, в дорогом домашнем халате угрюмо хлопотавшую вокруг чайного столика. Его не столько удивил халат, собственно, в нем он ее и оставил несколько часов назад. Его удивило то, что происходило как-то все уж слишком «по-домашнему». Создавалось странное впечатление, что этот ночной гость имеет какое-то влияние на Анну, потому что она вопреки обыкновению ни разу не сказала поперек. Гость нес какую-то чушь о погоде, об аквариумных рыбках, о бедственном положении со здравоохранением в Берлине. Анна, поймав недоуменный взгляд Ройтера, закатила глаза и картинно вздохнула.
— Анхен, — едва ворочал языком гость, — Анхен, а кто это?
Он ткнул рукой в пространство в направлении Ройтера.
— Хельмут Ройтер, мой… друг.
— Да? Оч-ч-чень приятно!
Может быть, Ройтер сделал ошибку, но когда пьяный незнакомец протянул ему руку, он не протянул свою в ответ.
— М-да? — Незнакомец удивленно рассматривал свою пятерню, искал, наверное, что в ней не так, но не нашел и вопросительно уставился на Ройтера.
— Анна,
— Ну… — замялась Анна, — это… друг школьный…
— Не слишком ли много у вас друзей, сударыня? — Ройтер расхохотался. — И я — друг, и он — друг…
Ответом была серия неопределенных жестов. Анна делала вид, что собирает с подноса изящные фарфоровые чашечки. Это не какая-нибудь Саксония, это настоящий Китай…
— Дорогой друг, можно вас попросить на пару слов, — обратился Ройтер к пьяному посетителю.
— Меня? — удивился друг. — Меня?
— Ну да, прошу вас…
— Хельмут! (вот это уже знакомый тембр голоса). — Хельмут, не смей!
Как вы говорили? «Настоящий мужик ничего не слушает, что ему говорят?»
Ройтер пропустил это замечание мимо ушей. Он же настоящий мужик, правда же?
Вообще создание, которое он застал в кресле, да, черт возьми, в доме своей жены и сына, было уникально убогим. Настоящий «унтерменш». Низкорослый, круглоголовый, лысоватый (в таком-то возрасте),
