повозкой, Соколик промчался с горы, пробежал через ручей, поднимая высокие брызги, и, с разбегу вынеся повозку на бугор, остановился около избушки. Чечек спрыгнула с повозки:
— Эзен[6], Кенскин!
У Кости светились глаза, но ответил он сдержанно:
— Здравствуй!
А Чечек не хотела замечать этой сдержанности. Она подбежала к Косте, шаловливо сдвинула на одну бровь свою шапочку и, смеясь, заглянула ему в глаза:
— Якши-якши ба[7], Кенскин?
— Ничего, якши, хорошо живу! — И не выдержал, улыбнулся. — А ну тебя, бурундук!
Чечек рассмеялась, захлопала в ладоши. Потом вприпрыжку, вперегонки с Кобасом подбежала к повозке:
— А гляди, чего я тебе привезла! Вот сало — матушка прислала, вот яйца в кошелке, вот бидончик молока. Хлебушек матушка испекла…
Костя, распрягая лошадь, поглядывал на Чечек. Ну конечно, все забыто: ссоры, разлад, огорчения…
Пока он спутывал лошадь и убирал сбрую, Чечек заглянула в избушку:
— А как ты тут живешь? А это твоя постель? А это печка — ты тут обед варишь? И на костре варишь?.. А в избушке у тебя стола нет, ты, как наша бабушка Тарынчак, без стола живешь!.. А, у тебя стол вот где, на улице! Даже скамейки стоят! Кенскин, давай сейчас картошки с салом нажарим…
— Сейчас нажарим, подожди, — сказал Костя. — Ты, однако, сядь, притихни немножко.
Чечек живо уселась на старый обрубок у костра:
— Сижу, притихла!
Костя сунул горящую кору под сложенные поленья:
— Сейчас картошки нажарим и чай вскипятим. Ты только сначала скажи мне: за яблоньками ездили?
— Ездили, Кенскин. И я ездила… А что я видела! Какие там яблоньки!.. Они цвели, Кенскин. Они все цвели! Ты не веришь? Все, все цвели! Весь сад был розовый, весь сад, Кенскин!
— Ну, подожди, подожди… Саженцев нам дали?
Чечек широко открыла глаза:
— Саженцев? А зачем? Зачем нам саженцы, Кенскин?..
Вдруг она звонко и счастливо рассмеялась:
— Да, ты же еще и не знаешь ничего! Ведь наши-то яблоньки не погибли! Даже ни капельки не погибли!
Костя, боясь поверить, смотрел на Чечек. Чечек, радуясь его изумлению, захлопала в ладоши:
— Да, да, не погибли! Ничуть не погибли! Мы на другой же день поехали в Горно-Алтайск к Лисавенко. Я и самого Лисавенко видела. Он в очках. И добрый: как взглянет сквозь очки, сначала забоишься, а он возьмет и улыбнется. И разговаривал с нами, все рассказывал: как лучше сажать, как белить их надо, как обрезать… Обещал сам к нам приехать: хочет посмотреть наш сад…
— Ну подожди, — прервал ее Костя, — ты скажи: а как же оказалось, что наши яблоньки не погибли? Они тогда и обвисли и почернели даже…
— Ну вот, почернели, а не погибли! Мы все это рассказываем Лисавенко, а самим совестно, что сад не уберегли… И садик жалко — чуть не плачем. А Лисавенко улыбнулся и говорит: «Нет, не погиб ваш сад! Весенние морозы нашу яблоньку погубить не могут. Весной яблонька тогда может погибнуть, если ее зимой мороз погубит. А наши сорта такие, что и зимнего мороза не боятся!» И еще он нам говорит: «Ничего, не горюйте, эти листики завянут, а через недельку новые вырастут. Из запасных почек новые листики зазеленеют, и яблоньки снова будут растет… будут растут…»
— Будут расти!.. Ну и что? И зазеленели?
— Зазеленели! Зазеленели, Кенскин! И мы их поливали, каждый день поливали. А теперь ребята начали проводить арык из Гремучего прямо в наш прудик.
— Начали арык? Вот здорово! Эх, а я тут сижу с этими кролями. А садик-то, значит, снова зазеленел? Вот дела, однако! Вот пускай и народ теперь посмотрит, что это такое — мичуринские сорта!
Костя был счастлив.
— А мои яблоньки тоже зеленеют, — сказала Чечек. — Все четыре, Кенскин!
— Вот и хорошо. Только ты смотри ухаживай за ними как следует. Следи, как бы тля не напала — знаешь? Такие зеленые букашки. Если нападут, сейчас беги к Анатолию Яковлевичу — надо табаком промывать, а то они все побеги пожрут… И за побелкой следи и за подрезкой… Эти яблони — уж очень они капризные, уж очень они нежные! Их знаешь как любить надо!..
— А я их люблю, Кенскин! Я же их люблю!
— Ну да, а потом скажешь: «Прутики, прутики»!
— Какие прутики? Ты знаешь, как они цветут! Меня из сада никак вытащить не могли. А ты говоришь «прутики»!
— Ах, вот что: это, оказывается, я говорю!
— Ну ладно, ну ладно… Ну давай же картошку жарить! Смотри, как огонь разгорелся… Давай сковороду, я сейчас сала нарежу… И картошку давай!
Чечек живо начистила картошки, вымыла ее в ручье и, нарезав кружочками, разложила на сковородке вместе с кусками сала.
— Слушай, Чечек, — сказал Костя, подкладывая в костер сучьев, — а как это ты вдруг приехала? Я думал, ты уже давно дома. Разве Яжнай еще не был? Или он один уехал?
— Нет, он еще не был, — ответила Чечек. — Он еще учится. Прислал письмо — скоро приедет, тогда поедем с ним домой… А твоя матушка сказала: «Чечек, зачем ты будешь одна в интернате жить? Все твои подружки уехали. Одной тебе плохо. Иди ко мне!» А Марфа Петровна сказала: «Пускай Чечек у меня живет, я одна!» А твой батюшка сказал: «Нет, пусть у нас живет, уж она у нас привыкла». Вот я и стала у вас жить. А скоро Яжнай приедет… Кенскин, поедем с нами в наш поселок, а? С Яжнаем рыбу ловили бы, на журавлей бы поглядели…
Костя усмехнулся:
— Вот так! Всё брошу — и поеду! И кролей, и дом, и работу… Что же я, маленький — куда захотел, туда и отправился? Ведь у меня теперь дела…
— Ну да, дела! Просто тебе туда не хочется!
— Ага, не хочется… А когда это ты, Чечек, научишься сначала думать, а потом говорить?
После обеда Костя и Чечек пошли кормить кроликов. Чечек влезла в загон:
— А почему загон на голом месте сделан? Почему тут трава не растет?
— Ну как — не растет! — ответил Костя. — Да это же они всю траву выгрызли!
Чечек тихонько прошла по загону. Кролики не обращали на нее внимания. Они бегали по каким-то своим делам, подбирали привядшую траву, оставшуюся от завтрака, спали, растянувшись во всю длину, или нежились на солнышке, перевернувшись на спину и приподняв лапки над белыми животами.
— А их тут не очень много, Кенскин!
Костя перевалил через изгородь большую вязанку свежей травы:
— Вот сейчас увидишь, как их не много…
Костя и Чечек растащили траву охапками по всем углам загона. И вдруг — откуда только взялись! — в загоне оказалось полно кроликов: и большие, и средние, и маленькие, и совсем крошечные, и голубые, и темные шиншиллы, и рыжие кенгуровые… Они тотчас набросились на траву.
— И вот так раз пять в день или шесть! Всё до травинки подберут!
— Кенскин, а где они спят?
— Сначала в траве прятались. А теперь соберутся все в кучу и спят. Большие с большими — своей кучкой, а маленькие — своей. Прижмутся друг к дружке и спят. А другой раз чего-нибудь испугаются — бурундук прыгнет или какая птица ночная крикнет страшно, — тогда сразу разбегутся и исчезнут. Ну, ни
