полностью затмило трагедию. Она осмотрела уродливую конечность с удрученным выражением на лице, а потом сказала свое знаменитое: „Ерунда какая!“
Тут следует заметить, что тетя имела обыкновение использовать эту фразу, как никто другой на нашей планете. Ее слова лишали всякого смысла любое явление или событие. Без исключений. Если бы президент Рузвельт услышал, как тетушка говорит свое „Ерунда какая!“, то атака на Пёрл-Харбор показалась бы ему совершеннейшей чепухой, он никогда не объявил бы войну Японии и Хиросима и Нагасаки не превратились бы в руины.
— Ерунда какая! — произнесла тетушка. — И из-за этого вы подняли такой шум?
Она говорила так, словно слоновость моей руки могла причинять не больше неприятностей, чем кофейная тянучка, которая имеет обыкновение прилипать тебе к зубам.
— Но, тетя, — произнес я, словно мне надо было оправдать свое поведение, — я остался без пальцев, а рука, смотри, во что превратилась.
— А может быть, пальцы просто спрятались под слоем кожи? — предположил мой кузен.
— Ты постарайся, — сказала его дочка, — может быть, они и выйдут наружу.
— И вправду, — поддержал девочку ее отец. — Почему бы и нет? Давай, попробуй.
Я вытащил руку из вазы с водой и положил локоть на расстеленное на столе полотенце. Мне пришлось потрудиться. Там, где раньше был кулак, послышался треск, как когда наступаешь подошвой ботинка на стекло. Но результат не заставил себя долго ждать: какая-то невидимая корка вдруг треснула, и я вдруг почувствовал прохладный воздух кончиками пальцев.
— Они уже снаружи! — воскликнул отец. — Ты ими шевелишь! И все пальцы на месте! И ладонь вся вышла!
Пальцы у меня немного онемели и были холодными, но это была моя рука. Мама и тетя радостно и удивленно повизгивали, как женщины на футбольном матче, когда мяч готов вот-вот влететь в ворота. Мужская половина нашего семейства, напротив, смеялась и — по непонятной мне причине — хлопала в ладоши.
Дядюшка был на седьмом небе от счастья, потому что именно ему пришла в голову ценная мысль размягчить слоновую ногу горячей водой; а мама и тетя радовались тому, что помирились. Даже моя сестра посмотрела на мужа с некоторой нежностью, когда спросила:
— Пора доставать шампанское?
— У меня теперь будут руки разного цвета, — продолжал ныть я.
— Подумаешь, — сказал кузен. — У Дэвида Боуи глаза разные — и ничего.
— К тому же одна рука получилась толще другой, — не унимался я.
— Ну и что? — сказала моя двоюродная племянница. — Ты будешь, как все теннисисты.
Мой братец заявился, когда мы пили шампанское. Может быть, поэтому никто не обратил на него особого внимания. Он подошел ко мне и увел в соседнюю комнату.
— Хорошо, что ты дома, — сказал он мне. — Я хочу снять русскую девочку, а денег не хватает. Когда шел сюда, думал стрельнуть у стариков, но, раз уж ты здесь, лучше попросить у тебя. Кстати, чего это все сегодня у нас собрались?
— Ты ничего во мне особенного не замечаешь? — прервал его я. — Посмотри внимательно.
Мне показалось, что братец меня не понимал, и, решив навести его на след, я потер кончик носа слоновьей рукой. Он оглядел меня с ног до головы и сказал:
— Кажется, у тебя новые очки. Я не ошибся?
Корабль дураков
„Помогите, помогите, ради Бога!“ — молит моряк, потерпевший кораблекрушение, чье тело уже давно борется с волнами Балтийского моря. Он понимает, что все пропало, но, когда последние силы оставляют его, когда несчастный уже готов принять верную смерть, в эту самую минуту поблизости — на расстоянии протянутой руки — падает в воду канат, который означает для него спасение.
Ночь так черна, что прятала от его взора проходившее мимо судно, но теперь корабль без единого огня на борту нависает над его головой, точно чудовищное брюхо кита. Какая-то добрая душа бросила ему сверху спасительный канат, но, к его удивлению, никто не собирается поднимать его на борт. Моряк, потерпевший кораблекрушение, смотрит вверх, но там, на палубе, не видно силуэтов матросов. Борьба с волнами измучила его. Собираясь с силами, он пользуется моментом и осматривает борт корабля. Мидии и ракушки завладели обшивкой и покрыли ее колючим ковром. Некоторые полусгнившие и позеленевшие доски выгнулись наружу, точно лепестки подсолнечника.
В конце концов ему удается подняться по канату. Мокрый до нитки, он падает на палубу и распластывается на ней, точно выловленный матросами осьминог. Когда моряк наконец встает на ноги, на палубу низвергаются струи тысячи маленьких водопадов. Он не один. Прямо перед ним стоит какой-то коротышка, лысый и мускулистый, и улыбается. Его подбородок кажется вдавленным в шею. Кто знает, сколько времени тому назад в результате драки, пытки или медицинского эксперимента он лишился кожи век; кто знает, при каких обстоятельствах это случилось; но теперь жертва обречена беспрерывно созерцать мир — и кто знает, каково ей приходится. Брови коротышки высоко подняты, так высоко, что на круглой физиономии, белой, словно бумажная луна, написано постоянное удивление. На ней выделяется нос, покрытый коротенькими черными волосками. Но моряк с потонувшего корабля не может оторвать взгляда от его застывшей улыбки, которая обнажает зубы пепельно-серого цвета. Жизнь ему спас умалишенный. Моряк не знает, что сказать, хотя понимает, что улыбка коротышки, который не произносит ни слова, заключает в себе вопрос. В этом и состоит весь смысл идиотских улыбок: без единого слова они спрашивают нас обо всем.
Моряк оборачивается. Палуба полна людей, которые расположились на ней тут и там, однако слово „люди“ требует уточнения. Их пять, нет, десять, пятнадцать, может быть, двадцать. И все, без единого исключения, — это существа, в которых смешались человеческие и звериные черты. Вот пара, занятая беседой, но говорящий обращается с собеседником так, словно тот — неодушевленный предмет или его вообще не существует. Он не слушает его и не ожидает ответа на свои слова. Большинство живет в собственном отдельном мире, несмотря на то что тела их порой соприкасаются, а иногда даже им приходится получать случайные удары. Вот мужчина, чья одежда сводится к рубахе из мешковины, которая не доходит ему даже до пупа — его мужское достоинство красуется у всех на виду. У него нет рук, а ноги — тощие и длинные, как у аиста. Он танцует босиком, и, хотя музыки не слышно, танцор выделывает безумные коленца в таком ритме, что ему могли бы позавидовать абиссинцы. Вот, чуть дальше, старик, знакомый с латынью, взобравшись на самый нос корабля и возведя глаза к небу, вступил в словесную дуэль со святым Патриком. Он то выкрикивает смертельные угрозы в адрес святого, то сменяет гнев на милость и звонит в колокольчик. А вот крестьянка, разевающая круглый рот, бездонный, как колодец. У нее вывихнута челюсть и нет ни одного зуба. Ее руки безжизненно болтаются взад и вперед, подобно маятнику, словно все кости внутри раздроблены. Несмотря на девять юбок, можно видеть, как огромное красное пятно расползается на ее обтянутом шерстяной тканью заду. Какой-то пассажир подходит к моряку с протянутой рукой и на немецком языке с литовским акцентом предлагает ему экскременты:
— Торт для боцман? Торт для боцман? Торт для боцман? Торт для боцман? Торт для боцман?
Боцман? Может быть, они хотят, чтобы он вел их корабль, эту ореховую скорлупку, отданную на волю волн, которая если и держится еще на плаву, то лишь благодаря чуду? На корабле нет ни парусов, ни штурвала, ни бортовых огней. Вдруг из-под палубы до него доносится гул голосов. Ровно половина — это стоны, такие отчаянные, каких ему не доводилось никогда раньше слышать. Вторая половина — такой неудержимый хохот, какого ему никогда не доводилось слышать. Ни эти стоны, ни этот смех в отдельности не произвели бы на него никакого впечатления, но смесь хохота и стонов открывает перед ним окно в ад. Моряк с затонувшего корабля представляет себе трюм, похожий на котелок, в котором варят суп рыбаки, где извивается множество белесых мелких угрей, только вместо угрей там — человеческие тела. Моряк сначала раскрывает рот в полном изумлении, а потом понимает, где он находится.
В этих краях на побережье до сих пор сохраняется древняя традиция. Когда в порту остается корабль,
