подзадоривали женщин, чтобы те поднялись в комнату, а тех не надо было и уговаривать — при этом ими двигала отнюдь не жажда удовольствий. Все были счастливы потому, что могли доставить последнюю радость человеку, которому предстояло умереть в расцвете лет. Все девицы, без единого исключения, поднимались по лестнице одна за другой, и когда они возвращались в зал, мужчины обнимали их по- братски, словно сестер, принявших таинство брака, а не как усталых путан в доме разврата. Любезные слова сменялись улыбками, обнажавшими золотые зубы, и когда закрытая дверь на верхнем этаже перестала приковывать всеобщее внимание, на площадке вдруг появился он — молодой человек.
На нем были только ботинки и брюки с подтяжками, а грудь была обнажена. Он воздел обе руки к небу, словно потерпевший кораблекрушение, и закричал:
— Я спасен!
Все сразу погрустнели и упали духом. Теперь начинается бред, говорил себе каждый. Однако юноша, который отнюдь не терял рассудка, спустился по лестнице и объяснил:
— Я изверг конголезского жука! Когда я застегивал брюки, то почувствовал, как внутри что-то сжалось и жук пробкой выскочил наружу. Чудище меня покинуло! Я спасен!
Настроение присутствующих резко изменилось, началось всеобщее ликование. Юношу встретили как героя. И тут неожиданно шлюхи и публиканы, лазари и фарисеи сошлись в едином сердечном порыве, словно ожила одна из библейских притч. После этой воистину евангельской сцены собравшиеся предоставили слово исцеленному от смертельного недуга.
— Мы так славно его соску прочистили, что чудище не выдержало!
Это множественное число закрепляло смутное ощущение сотрудничества. Все пытались самыми различными способами доказать свой вклад в чудесное исцеление. Снова зазвучал фокстрот, и ноги задвигались в такт музыке — персонажи драмы превращались в живых людей. Тосты следовали один за другим, и все более или менее решительно оспаривали у Мадам право оплатить следующую бутылку шампанского. Никогда до этого дня сей дом притворных радостей не видел столько щедрости и радости искренней. Русские белогвардейцы, благородные и изгнанные из своей страны, били бокалы и клялись, что заменят их фужерами из богемского стекла. Французские дипломаты признавали публично перед немцами, что те всегда опережают их ровно на одну войну, а тевтонцы не отрицали, что в их стране не было напитков, которые могли бы сравниться с французскими винами. Через некоторое время депутат, умевший как настоящий политик выразить зарождавшиеся в обществе настроения, сказал:
— Я не пойду домой, пока не увижу этого проклятого конголезского жука.
Мужчины и женщины гурьбой устремились вверх по лестнице, распахнули дверь и действительно посередине ночного столика увидели крошечное насекомое. На фоне черного лака столешницы он выделялся своим серебристо-зеленым блеском. Жучок, похожий на таракана, лежал на спине и дергал лапками в смертельных конвульсиях. До этого момента никто не заметил отсутствия в зале Полковника. Оказалось, что он тоже был в комнате. Пуговицы его ширинки были расстегнуты, и сморщенный член высовывался оттуда прямой и длинный, как карандаш. Мясистая крайняя плоть почти касалась жука, который погибал от удушья и уже не был жильцом в этом мире. Полковник подталкивал насекомое мундштуком для сигарет, словно дирижерской палочкой или хлыстом укротителя, — в этот момент он больше всего напоминал дрессировщика блох — и кричал в смятении:
— Ну, войди же, о, войди!
Тит
Когда меня сделали свободным гражданином, я был еще совсем зеленым мальчишкой, и мой господин перед смертью оставил мне сумму, за которую мог бы купить у Харона целую флотилию. В тот самый день, когда я получил право носить мужскую тогу, я переехал жить в столицу, приобрел дом в соответствии со своим достатком и, дабы отметить это событие, устроил для народа праздник, во время которого на арену вышла сорок одна пара гладиаторов. К несчастью, казаться аристократом гораздо дороже, чем быть им, в этом-то и вся штука.
Настоящий патриций обязан предъявлять гостям галерею восковых масок своих предков, а совершенно очевидно, что никакого прошлого у меня не было. Как гласит народная мудрость, за деньги можно купить время живых, но верно и другое — за деньги нельзя купить время мертвых.
Нет ничего полезнее, чем побывать самому в шкуре раба, чтобы потом уметь обращаться с рабами. Я подошел к самому умному из моих рабов и сказал ему:
— Эй ты! Я хочу, чтобы ты доставил мне маски предков.
Какой-нибудь остолоп устроил бы шум и крик: „Господин мой, как же я выполню такой приказ?“ Этот же, будучи весьма смышленым, задал мне один-единственный вопрос, который я и желал услышать:
— Сколько вы хотите масок, мой господин?
— От пятнадцати до двадцати.
Он и вправду был умным рабом. Зачем ему приставать ко мне с расспросами о каких-то тривиальных и щекотливых деталях? Оба мы прекрасно понимали, что ему придется снимать маски только с тех мертвецов, чьи тела никто не ищет. Только у подножия Тарпейской скалы можно было раздобыть такие трупы: с нее сбрасывали отцеубийц, завязав предварительно преступника в мешок. Слуга принес мне девятнадцать масок, которые я развесил в зале без дверей, очень довольный его службой. Потом я убил раба.
Создать биографии моих предков было делом не столь сложным, но весьма трудоемким. Надо было приписать каждой маске жизнь достойную, примерную, полную выдающихся деяний и памятных событий. Чтобы запомнить, кто из них кто, я прохаживался взад и вперед по залу, стараясь связать черты каждого из этих людей с историей их жизни. Мне хотелось быть уверенным в том, что я вызубрил все до мельчайших деталей, чтобы не путаться и не впадать в противоречия, когда какой-нибудь гость станет расспрашивать об их подвигах.
Мою задачу несколько облегчало то, что, в отличие от греков или от варваров, у нас есть только шесть личных имен: Тит, Марк, Гай, Луций, Публий и Гней. У нас такое бедное воображение, что счастливая матрона, которая рожает большее количество детей, вынуждена пользоваться числительными: Квинт, Секст, Септим, Октавий. К этому же приему прибегают в тех случаях, когда вакантные имена не нравятся родителям. Число знатных фамилий тоже ограничено, поэтому в исторических трактатах так много путаницы. Если речь не идет об императорах и их ближайших родственниках, люди обычно не знают точно, о ком говорит их собеседник и является ли упоминаемый персонаж тем человеком, о котором они думают, или совсем другим лицом.
Сначала я добился того, чтобы все девятнадцать биографий запечатлелись в моей памяти, и только после этого устроил первую оргию. Надо заметить, что поначалу все мои усилия казались мне довольно бесполезными. Меньше всего гостей интересовала славная история семьи. Во время праздников вопросы обычно задаются в самом начале собрания, а потом наступает черед веселью, и вино становится настоящим виновником торжества. Единственным исключением стал мудрый государственный муж, бывший цензор, который оставил толпу чревоугодников и стал в одиночестве изучать маски с серьезным видом.
Я подошел к нему, как только мне удалось завершить начатый разговор. На моем лице по-прежнему сияла любезная улыбка радушного хозяина, но сердце у меня сжималось от страха.
— Я рассматривал маски ваших выдающихся предков, — произнес он.
Кончиком пальца бывший цензор указал на одну из масок, которая висела слева наверху:
— Вот этот человек. Скажите, пожалуйста, кто это?
— Марк, — ответил я.
— Марк? Какой Марк?
— Правая рука Цезаря в Киликии, — уточнил я.
— Цезаря? Какого Цезаря?
— Нашего Цезаря, — ответил я ему с достоинством. — Какого же еще?
На лице моего собеседника отразилось восхищение, и он произнес извиняющимся тоном:
— О, конечно, конечно. Цезаря.
Я проводил его к остальным гостям. По дороге он сказал мне:
