Сирил Массаротто
Сто чистых страниц
— Если позволите, я приступлю к чтению завещания вашего дедушки.
Конечно позволим! У меня такое ощущение, что мы ждем уже несколько часов, пока господин нотариус наконец решится. Вообще-то я обошелся бы без лишних слов, но, когда мы вошли в кабинет, он сам торжественно объявил:
— Здравствуйте, я господин нотариус.
Да уж, странная манера представляться. Наверняка он довольно высокого мнения о себе…
Короче говоря, на вопрос, хотим ли мы прослушать текст завещания, мы синхронно киваем, но он, кажется, этого не замечает и снова погружается в молчание. Не понимаю, чего тянуть? Я взглянул на сестер, втайне надеясь, что одна из них вмешается и заставит его заговорить, но они тоже покорно ждали, не отрывая глаз от его лица.
Время идет, а господин нотариус упорно молчит.
Наконец, как если бы невидимое существо нажало кнопку «пуск», спрятанную у него на спине, он задвигался, вскрыл конверт и достал драгоценный документ. Я снова посмотрел на сестер и поймал себя на глупой мысли: они до сих пор похожи друг на друга. В детстве я очень гордился, что у меня есть две старшие сестры-близняшки, все время заботящиеся обо мне. К сожалению, мы уже не дети, а взрослые, знающие, что жизнь может измениться в тот момент, когда человечек в темном костюме закончит чтение. Я вижу в глазах сестер смесь надежды и тревоги.
А мне плевать.
У меня нет ни надежд, ни ожиданий. Пусть он поскорее заговорит, и с этим будет покончено.
— Я, Сильвио Мак, в здравом уме и твердой памяти, замешаю своей внучке Мари половину собственного имущества, а также виллу в Падуе.
Я чувствую облегчение. Быстро подсчитываю в уме: половина дедушкиных денег — это как минимум шестьсот тысяч евро, да еще и дом в Падуе, который стоит не меньше. А может, больше. Так что Мари теперь ни в чем не будет нуждаться.
Меня тревожит одно: у нее работа и дети, вряд ли она сможет ухаживать за домом. Боюсь, ей придется продать его. Мне жалко не денег, а детских воспоминаний: помню, как весь год ждал наступления лета и каникул в Италии. Накануне отъезда я ложился спать, а перед глазами уже мелькали радужные картинки. Из каменной печи лился мягкий свет, по стенам гостиной плясали тени, а я карабкался по крутой лестнице на огромный чердак, забитый старинными картинами, сундуками с национальными костюмами и коллекцией дедушкиных мандолин, — лучшее в мире место для игры в прятки. Погружаясь в сон, я уже чувствовал солнечное тепло и слышал южный говор. Только мы пересекали границу, дедушка преображался. При виде каждой женщины он восклицал «Bella, ma che bella!» [1] и всю дорогу переругивался с другими автомобилистами. Я не понимал ни слова, но это не играло роли — есть жесты, которые невозможно ни с чем спутать. Особенно в Италии. Помню дочку соседа, упорно звавшую меня играть в классики, старуху в черном, постоянно сидевшую на скамейке напротив нашего дома, ее морщинистое лицо и дрожащие руки, которыми она лущила горох, подстелив дырявую тряпку… Все в прошлом. От дома остались лишь воспоминания, а сам он наверняка скоро будет принадлежать другим людям.
Голос нотариуса возвращает меня к печальной церемонии:
— Своей внучке Солен я завещаю вторую половину имущества, а также квартиру на улице Монте- Кристо.
Она перестает теребить прядь волос, и ее руки бессильно опускаются. Солен тяжело падает в кресло, словно под грузом денег, которые вот-вот наполнят ее карманы. Наконец-то она богата. Я очень рад за сестру — она так заботилась о дедушке, что заслужила того, чтобы больше ни о чем не беспокоиться.
Солен… В детстве я называл ее Солей[2], а она в ответ радостно смеялась. Маленькая хитрость, помогающая различать близняшек, — достаточно посмотреть, на чьем лице сияет ослепительная улыбка. Солнечная Солен… Сестричке, озарявшей меня своей жизнерадостностью, очень шло ее имя.
Давайте, теперь моя очередь. Я расправляю плечи и готовлюсь выслушать приговор. Сдержанно улыбаясь, поворачиваюсь к сестрам и замечаю, что они странно смотрят на меня.
— Мне очень жаль, честное слово, — со вздохом говорит Мари.
Тут меня осеняет: половина Мари и половина Солен вместе дают все дедовское состояние. Дом и квартира… И больше ничего. Он ничего мне не оставил. Все завещал им.
Не знаю, что и думать. Я утверждал, что мне ничего не надо, а память о дедушке важнее его денег. Но теперь я разочарован. Вернее, мне грустно. Умирая, человек теряет способность любить, и, пожалуй, единственный способ продемонстрировать близким свою привязанность — оставить им часть того, что сумел накопить и создать. Это позволяет прожить еще немного, «продолжиться» в тех, кого любил. Но очевидно, он не захотел «продолжаться» во мне. Наверное, не любил меня.
Нотариус громко кашляет, напоминая о своем присутствии.
— Своему внуку я завещаю… — продолжает он.
Он что-то оставил мне? Но что? Я еще ничего не знаю, но, видя лицо нотариуса, готовлюсь к худшему. Кажется, он чувствует себя неловко и смотрит на меня едва ли не с симпатией, что весьма странно для представителя его профессии, привыкшего к разочарованиям, ссорам и подлостям.
— …я завещаю блокнот.
Он распечатывает еще один конверт, кладет блокнот на стол и кончиками пальцев медленно пододвигает ко мне. Я, конечно, узнаю его: коричневой кожаной обложке много лет, но она блестит как новенькая — неудивительно, ведь дедушка столько времени проводил, чистя и натирая ее. Блокнот перетянут все теми же старыми резинками, не дающими ему открыться и словно охраняющими содержимое. Я из любопытства открываю его, но, бегло пролистав, не обнаруживаю ничего. Ни единой фразы. Ни единого слова. Чистые страницы, пронумерованные от первой до сотой.
Я раздосадован.
— Мне не нужна эта штука.
— Вы уверены, месье? В таком случае придется приступить к процедуре отказа от наследства. Могу сразу предоставить часть бумаг, которые вам необходимо заполнить, только учтите, сначала нужно…
— Ладно, не надо. Давайте ваш сраный блокнот…
Я кладу его во внутренний карман куртки и быстро выхожу из кабинета. Уже на улице до меня доносятся голоса сестер. Резко останавливаюсь, оборачиваюсь и вижу, что они бегут ко мне. Обнимают, признаются, что им тоже грустно и обидно и они совсем не понимают дедушку, утешают меня, уверяя, что я такого не заслужил.
Потом ненадолго отходят, что-то обсуждают, шепотом обмениваясь несколькими фразами, возбужденно кивают и возвращаются ко мне.
— Непонятно, что нашло на дедушку, почему он так поступил с тобой. Это несправедливо! Но ты же знаешь, в последнее время он был слегка не в себе: не выходил из дома, никого не хотел видеть, все сидел со своим блокнотом. Так что ты ни в чем не виноват, и мы решили разделить деньги на троих.
— Это очень мило, но вы прекрасно знаете, что…
— Перестань! Мы уже приняли решение. И не смей отказываться!
Едва войдя в квартиру, я опускаюсь на диван, выкладываю содержимое карманов на журнальный столик и включаю телевизор, пытаясь забыть о происшедшем. Хорошо, что я отпросился с работы: все равно не смог бы сейчас вежливо общаться, обсуждать важные вопросы и изображать бурную деятельность. Но картинки на экране сменяют друг друга, а я даже не обращаю на них внимания: чудесный аппарат не справляется со своей задачей. Тогда я решаю вздремнуть, надеясь прогнать воспоминания этого и нескольких предыдущих дней: звонок из больницы, холодное тело дедушки, похороны, рыдания сестер, мои слезы. Может, так удастся стереть из памяти грустно-банальный кошмар, проклятие под названием «жизнь».
