владения простирались до южной Италии, а на восток — до северной Сирии. Второй был Фатимидский халифат со столицей в Каире, господствующий не только в Египте, но также и в Палестине, и на всей территории Африки севернее пустыни Сахары до самого Туниса; под его контролем находилась также Сицилия с островами Мальта и Гозо. И наконец, третья сила — это Испанский халифат со столицей в городе Кордове. Испанскому халифату принадлежала не только большая часть Пиренейского полуострова, но также земли, где теперь находятся Алжир и Марокко, и далее на юг через Мавританию до Сенегала. Более того, баланс сил между тремя этими державами менялся, В первой четверти XI века, после смерти великого халифа аль-Азиса Каирского (996) и аль-Мансура из Кордовы (1002), распри ослабили исламский мир, в то время как власть Византии при правлении «Македонских» императоров неуклонно росла вплоть до смерти в 1025 году Василия II[10]. К этому времени Восточная империя стабилизировала положение на своих северных и восточных границах и прочно обосновалась как на юге Италии, так и в Сирии, реально контролируя восточную часть Средиземного моря. С другой стороны, Сицилия оставалась аванпостом ислама, в то время как в самой Восточной империи появилась угроза внутренних смут, а вскоре ей пришлось противостоять жестокой мусульманской атаке со стороны турок- сельджуков.
Следовательно, в 1050 году западный христианский мир почти не принимал участия в жизни плотно населенных стран в бассейне Средиземного моря, в регионе, который был колыбелью христианской культуры. В тот период оспорить влияние ислама в бассейне Средиземного моря западнее Сицилии до Гибралтарского пролива было не под силу ни одной западной державе. Колокола собора в Сантьяго все еще украшали главную мечеть Кордовы, а мусульманские корабли непрерывно совершали набеги на побережья Лигурии и Прованса[11]. Даже повторное установление власти Византии на юге Италии далось ценой потерь на Западе, в частности было отмечено поражением германцев под командованием Оттона II в битве при Стило в 987 году. В это время сам Рим находился в упадке и не мог с точки зрения вековой перспективы соперничать с Константинополем, Каиром или Палермо, а папство стало жертвой земной коррупции и местом римских интриг. Понтификат Папы Бенедикта VIII (который весьма поспешно приветствовал в Италии первых норманнов) с 1012 по 1024 год стал всего лишь островком между двумя печальными периодами политической деградации в истории папского престола[12].
Условия существования в бассейне Средиземного моря в конце XI века, когда Византию вытеснили из Италии, а сарацин — из Сицилии, когда папство приближалось к новому периоду всплеска власти и политического могущества, а западный христианский мир снова обрел силу на Средиземном море и готовился к наступательной операции против ислама, резко отличаются от условий, преобладавших там в 1050 году. Самым сильным и, возможно, единственным действующим фактором в осуществлении этой значительной перемены являются норманны. И как на севере своими действиями норманны изменили отношения между Англией, Латинской Европой и Скандинавскими странами, так и в бассейне Средиземного моря они стали причиной равных по значимости изменений, оказавших влияние на будущее Европы.
Однако, не охарактеризовав политическую атмосферу в Европе XI века, адекватно описать предпосылки деятельности норманнов невозможно. Но проанализировать эти предпосылки не просто. Не только потому, что события удалены от нас во времени, но и потому, что роль, которую играли норманны в этих событиях, постоянно интерпретируется в свете более поздних религиозных и политический дискуссий. В то время как норманнское завоевание Англии веками служит темой для политических и социальных проповедей, непосредственная связь норманнов с политическим продвижением папства неизбежно порождает дальнейшую полемику о том, как действия норманнов повлияли на западный христианский мир, на восточную Церковь и на мусульманский мир. Несколько значительных дискуссий, захлестнувших Англию в XVII веке, велись без каких-либо ссылок на норманнов, и пыл этих полемик в научных трудах об англо- норманнах не угас еще и сегодня[13]. Соответственно во Франции Вильгельма Завоевателя описывают как национального героя, но и осуждают как рекордсмена по религиозным предрассудкам и как врага народа. В его честь воздвигаются статуи, а кальвинисты и революционеры в это же время оскверняют его могилу и развеивают его прах. Противоречивый приговор, вынесенный Завоевателю в Англии, не менее удивителен: здесь его признают как одним из основоположников величия Англии, так и автором одного из самых печальных поражений в истории Англии[14].
Но все эти споры, столь сильно разросшиеся в более поздних исследованиях о норманнах, имеют мало отношения к мыслям и эмоциям людей, живших в XI веке. В частности, подходя со здравых позиций, найти в Европе того времени настроения, сравнимые с современным национализмом, было бы трудно. Ни у одной из соперничающих групп в южной Италии или на Сицилии не было намерения создать государство только на основе национальных чувств, а в политике Северной Европы того времени можно найти лишь некоторые признаки подобных мотивов. Правда, в англо-саксонских хрониках и в «Песне о Роланде» есть некоторые отрывки, указывающие на существование общепринятых настроений среди жителей соответственно Англии и Франции[15], но это почти не находит отражения в политике того времени. С 1025 по 1070 год королями Англии были представители трех различных национальностей, но гражданские волнения не прекращались. Во Франции в тот же период власть дома Капетингов едва ли простиралась южнее реки Луары, а на севере люди ощущали привязанность прежде всего к тем древним и враждующим провинциям, к которым они и принадлежали, например Анжу и Нормандия или Бретань и Блуа. Ни Франция, ни Англия в XI веке не могут считаться национальными государствами в современном смысле этого понятия.
Факт отсутствия национальных чувств в Европе XI века и в самом деле можно подтвердить массой примеров. Если пользоваться современными терминами, то в 1066 году в битве при Стэмфордбридже «англичане» воевали по обе стороны, а в 1071 году в битве за Бари греки выступили против греков. Люди из Англии, под началом Вильгельма Завоевателя, принимали участие в кампаниях против Эксетера в 1068 году и в провинции Мэн в 1073 году, в то время как Рожер, сын Танкреда Готвилльского, до того как напал на сарацин в Палермо в 1071 году, был союзником эмира Сиракуз. То же касается и Сида: начиная свою карьеру в Испании, он, казалось, был готов воевать в союзе как с маврами, так и со своим товарищем Спаниардом, а в армиях восточных императоров во второй половине XI века мирно сосуществовали ломбардцы, датчане, англосаксы и норманны. И наконец, известный конфликт норманнов и англичан 1066 года в Гастингсе в 1081 году повторился в Дураццо (Диррахий), но совершенно по иным причинам, а позже, в 1099 году, Эдгар Этелинг, последний представитель англосаксонской правящей династии, сотрудничал в Сирии с Робертом, старшим сыном Вильгельма Завоевателя[16]. Подобные эпизоды интересны и сами по себе, но они свидетельствуют и в пользу общего вывода: все действия норманнов в период с 1050 по 1100 год взаимосвязаны, но национальные чувства не были вдохновляющей силой ни для этих действий, ни при создании норманнского мира, который появился в результате. Сопротивления, для которого подходящим или точным определением было бы национальное, норманнам не оказала ни одна из завоеванных стран.
Чтобы проникнуть в подлинную атмосферу времени норманнских завоеваний, необходимо отказаться от многих понятий, порожденных современной политикой. Но не менее важно оценить и значимость многих существенных мотивов, как рациональных, так и иррациональных, которые тогда имели куда большее влияние на Западную Европу, чем в наше время[17]. Сами физические условия существования были тогда другими. При отсутствии достаточной защиты такие явления природы, как шторм и ураган, наводнение и засуха, и даже зимние темнота и холод, представляли угрозу, а эти бедствия следовали, казалось, одно за другим с угрожающей частотой. Голод и эпидемии были чем-то привычным. Например, 1044 и 1083 годы печально известны как голодные, а в 1075 и 1094 годах свирепствовала чума. На самом деле в ту эпоху Европа переживала многие из несчастий, от которых и сегодня страдают менее благополучные страны. Детская смертность была очень высокой, а продолжительность жизни, по современным меркам, очень маленькой.
Таким образом, чувство собственной безопасности неизбежно выходило на первый план, но спецификой эпохи было мнение, что источники опасности выходят далеко за пределы мира физического. Редко когда еще человек осознавал сверхъестественное сильнее, чем в Западной Европе в период с 1050 по 1100 год. И если телу человека постоянно угрожали вполне осязаемые напасти природного свойства, то
