Оказалось другое: передний край стойко удерживали наши части, и я шел в тылы, которые в обороне, как известно, размещаются на расстоянии от передовой. Об этом узнал от капитана, сидевшего в кабине грузовика.
— Садись, летун, подвезу, — кивнул водитель, притормозив рядом со мной.
С борта кузова протянулось несколько рук. Разместившиеся в нем солдаты вскочили, помогли мне.
— Так это твой там небо коптит? — спрашивает один из красноармейцев.
— Откуда видели?
— С передовой.
Пожилой сержант, сидящий рядом со мной, сочувственно заступается:
— Это ты брось, парень. Неравный бой: один против шести.
— Да я что… — оправдывается красноармеец, задавший вопрос.
— Молодец, хорошо ты его хряпнул, — хвалит сосед. — Прямо с ходу.
— А что же товарищи не помогли? — вступает в разговор новый голос. Кто говорит, я не вижу. А повернуться назад нет сил. Голова будто разрывается на части, осколки дают о себе знать.
— Приказ был таким: в бой не вступать, — ответил я и устало прикрыл глаза.
— А бывает так, что в воздухе наших больше? — задает вопрос пожилой сержант.
— Случается, — отвечаю. — Правда, очень редко.
— Воюют не числом, а умением, — оптимистически комментирует мой собеседник.
Полуторку бросает из стороны в сторону на ухабах и выбоинах. Осколки за ухом немилосердно режут живое тело. Наконец, автомашина сворачивает в овраг и останавливается.
— Летчика в столовую, затем на перевязку, — приказывает артиллерийский капитан, оказавшийся начальником штаба артдивизиона.
Солдатский повар угощал щедро, не придерживаясь нормы. Уже когда меня усадили в автомобиль, чтобы отправить на перевязку, к машине подбежал все тот же повар и сунул в мою сумку большой кусок вареного мяса.
— Бери, кто знает, придется ли обедать, — не слушая моих возражений, сказал он.
Только к вечеру я наконец добрался в штаб воздушной армии, и меня пригласили к командующему.
Генерал расспросил о разведке, о бое, осторожно похлопал по плечу и. распорядился до наступления вечера доставить меня в полк. Было уже темно, когда У-2 сел на аэродроме.
Взволнованный, ко мне подбежал Михаил Погорелов.
— Ванюша, жив?! — Оценив мой неважный вид, подбадривающе зачастил: — Ничего, Ваня, мы еще им дадим. Придет время, будут и у нас самолеты получше их «мессеров»…
— Это ты верно сказал, — вздохнул я. — Немцу на форсажах нас догнать — раз плюнуть. А попробуй ты его. Дудки…
Мы разговаривали недолго, так как меня клонило ко сну.
Утром поднялись по команде майора Морозова. Иду к нашему дубу, а на душе неспокойно. Наверное, так чувствует себя каждый летчик, возвратившийся домой без машины. Каким бы ты образом ни потерял ее, в неравном бою или просто в полете, нарушив правила эксплуатации, все равно чувствуешь свою вину. Однако настроение изменилось, едва я увидел обрадованные лица друзей.
— Живой!.. — протянул руки навстречу капитан Ищук и крепко обнял меня.
Подходит командир звена Алексей Рязанов, улыбается.
— Еще полетаем! Главное, что живой… Амет-Хан Султан шутит:
— Говорят, Мельдерс в панике. Разбита его эскадра!
Дружески жмут руку Николай Кобяков, Геннадий Ситиков, Иван Борисов, Владимир Лавриненков. Летчики Лавриненков и Борисов прибыли в полк недавно, но уже хорошо себя зарекомендовали.
Командир полка, как всегда, поинтересовался деталями боя, потом сказал:
— Впредь думай, стоит ли храбриться, если у противника большой перевес. Ведь могло закончиться хуже.
— Другого выхода не оставалось, — объяснил я вчерашнюю ситуацию. — Чтобы прикрыть группу, я вынужден был отвлечь «мессеров» на себя…
— Да, ситуация сложная. Примем это во внимание. В голосе командира полка слышались нотки укора.
Почему? Ведь он сам много раз вступал в бой при большом перевесе сил противника… Наверное, считал, что я недостаточно подготовлен к такому бою с опытными асами. Он несомненно прав. Немало юных голов, без достаточного опыта, проявив горячность и безрассудную смелость, гибли, даже не выполнив боевую задачу.
Я знал своего командира. Он был тактичен в своем отношении к подчиненным и никогда не ругал зря.
После встречи и бесед с товарищами и командиром у меня, как говорят, отлегло от души. С легким сердцем я переступил порог своего шалаша и увидел механика самолета Алексея Алексеева. По его грустному виду понял: предстоит нелегкий разговор. Алеша был отличным специалистом, любил свою машину, бережно заботился о ней и о летчике. Нередко ухитрялся достать для меня невероятно дефицитные в военное время вещи: то где-то раздобудет добротный матрац, то выменяет свежие простыни. Меня трогала его бережливость. Как иногда в трудный момент были кстати сбереженные им продукты «НЗ», припрятанные в нише одной из стенок «харрикейна». Такое «подсобное помещение» конструкторами не предусматривалось, но механик настоял на нем. Алексеев время от времени подкладывал в нишу то галеты, то сгущенное молоко, то хорошие папиросы или шоколад.
Выслушав мой рассказ о бое, он все же не выдержал, спросил:
— А как же бортпаек? Сгорел?
Вспомнив его аккуратные мешочки, я смутился. — Ты уж прости, Алексей Фролович, — он был старше меня по возрасту, потому я нередко обращался к нему по имени и отчеству. — Так нескладно получилось все, пришлось выбирать: бортпаек или жизнь. Задержись на минуту — погиб бы вместе с машиной…
— Да что там… — вздохнул Алексей. — Если все пронялось дымом, то и вкус не тот…
Разговор закончился шуткой, но когда о происшедшем узнали в эскадрилье (Алексей рассказал сам), то вспоминали еще долго. «А как там бортпаек?» — будто исподволь спрашивали друг друга летники, возвратившись из боя. Или докладывали механикам: «Бортпаек в порядке…»
Первые раны заживают быстрее…
Раны оказались серьезными. В тот же день полковой врач Владимир Васильевич Рощин препроводил меня в госпиталь, расположенный неподалеку в селе.
О врачах, медицинских сестрах, санитарах сложено много песен, написано немало книг и, уверен, будет создано еще больше. Самые теплые воспоминания о медиках остались и у меня. В госпитале доктора вынули немало осколков, хотя несколько все же осталось.
— Терпи, казак, атаманом будешь, — привычно приговаривал седоусый врач, ловко орудуя скальпелем.
Один из осколков, застрявший под ухом, вытащить так и не удалось. Он оставался там и постоянно напоминал о себе: когда я наклонялся, голова как бы тяжелела.
Госпитальная обстановка располагает к размышлениям. Я часто вспоминал об эскадрилье, прислушивался к гуденью самолетов, угадывал на слух их тип, направление полета. Распознавал безошибочно двигатели и очень радовался, если удавалось увидеть в небе своих, завидовал друзьям. Но и они тоже не забывали обо мне.
Первым в госпиталь приехал Миша Погорелов. Еще с улицы я услышал его выразительный голос и еле приметное «оканье». Вскоре и он сам вырос на пороге. На лице улыбка, пилотка набекрень, русый чуб выбивается из-под нее, как у залихватского донского казака.
