их.
В воздухе появились четыре «мессера», они проносятся над нами и пикируют на «илы». Штурмовики становятся в оборонительный круг — «кольцо дружбы» — и продолжают громить наземные цели. Мы перехватываем «мессершмитты» и атакуем их на виражах, сверху над «илами». Один из фашистских истребителей, увлекшись излюбленным пике, вдруг попадает прямо в наш круг и, сбитый точной очередью, падает и взрывается в районе Вецпаебалга.
По нам перекатами бьет зенитная артиллерия, ставит вертикальные заслоны. В небе становится черно. Дела неважные. Мы, истребители, набираем высоту, штурмовики маневрируют, но попадают под дождь осколков. Один из «илов» качнулся, из него повалил дым, затем выплеснулось пламя. Линия фронта далеко, до нее не дотянуть…
— Прощайте, друзья! — слышу в наушниках.
Охваченный огнем самолет врезается в фашистскую колонну. Слепящий глаза взрыв — и путь, по которому двигались колонны, словно раскололся. Гибнут гитлеровцы, десятки автомашин разлетаются в разные стороны, все заволакивают дым и пыль.
Третий раз мне приходится воочию наблюдать героический подвиг советских летчиков, последовавших примеру прославленного Николая Гастелло. По-разному гибнут самолеты. Но герои-летчики не умирают. Они уходят в бессмертие.
Бой продолжается. Мы разбиваемся на две группы — одна прикрывает «илы», вторая отражает атаки истребителей.
Запрашиваю по радио:
— «Горбатые», когда закончите работу?
— Уже уходим, — слышу ответ командира.
«Яки» цепью вытягиваются за «илами». Один «мессер», обнаглев, пытается прорваться к ним на бреющем. Догоняю его и даю очередь. Он камнем несется вниз, но вдруг у самой земли выравнивает полет и, явно довольный, удирает. Я с досады грожу ему вслед кулаком. Понимаю: вражеский ас имитировал поражение, чтобы я не преследовал его. Этот прием врага следует накрепко запомнить и бить до тех пор, пока не развалится в воздухе.
В этом бою особо отличился Валерий Шман. Прекрасный истребитель, он уже сбил десять самолетов врага и был представлен ко второму ордену Красного Знамени.
…Миллионы людей погибли, защищая родную землю от захватчиков, совершили великий подвиг, равного которому не знает история. Мы склоняем головы перед их светлой памятью. И печаль, которая возникает при воспоминании об их героической гибели, напоминает нам о долге — быть достойными того дела, за которое они сгорели в огне жесточайшей из битв. Мы склоняем головы перед их мужеством, они навсегда для нас остаются в боевом строю.
…Настала осень. Пожелтели леса, почернели поля. Дороги от частых дождей разбухли, наполнились водой. Погода ухудшилась, затруднив и полеты.
Наши войска продолжали наступательные действия, теснили врага в направлении Риги. Мы ежедневно вылетали на боевые задания, взаимодействуя со штурмовиками, прикрывали их. Но даже в этих условиях все свободные вечера в полку использовались для учебы и отдыха.
Как-то на полевой аэродром прибыли московские артисты. Прилетел и командир корпуса генерал Степан Павлович Данилов.
Мы горячо аплодировали каждому выступлению мастеров искусств. Удивительное явление. Час отдыха будто прибавил нам энергии и сил. Всем нам нравились новые фронтовые песни, стихи, которые привезли артисты.
После концерта в столовой исполнялись сольные номера, звучали песни. Мы подпевали, как могли. Потом Степан Павлович сказал:
— Подождите, товарищи. У нас есть и свои певцы. Послушаем?
— С удовольствием! — зааплодировали гости. — Просим фронтовых коллег.
Пели мы с воодушевлением и очень даже, по-моему, неплохо.
Дорогие мои земляки
Уже несколько недель стоит нелетная погода, и синоптики не обещают скорого улучшения. Отдыхаем, а по правде сказать — скучаем.
Как-то меня вызвал командир полка и говорит:
— На фронте сейчас затишье, и есть возможность, если вы не против, съездить в кратковременный отпуск. Говорите — куда и получайте проездные документы.
— Конечно, не имею возражений, товарищ подполковник… — обрадовался я.
— Тогда завтра вперед, на восток.
И вот я снова в Москве. На улицах уже почти нет укреплений, завалов, мешков с песком. Исчезли «ежи» и железобетонные надолбы. В городе, как всегда, строгий, деловой ритм жизни. Гитлеровцы уже не мечтали о захвате нашей столицы, но могли нанести удар с воздуха, поэтому везде дежурили зенитные подразделения, стояли орудия и аэростаты заграждения, высоко в небе кружили истребители, по ночам по- прежнему соблюдалась светомаскировка. Отряды ПВО и дружинники четко несли свою службу.
С волнением подхожу к Шмидтовскому проезду, здесь живет моя знакомая Таня. Вот и нужный дом. Нажимаю на кнопку звонка. Дверь открывает Татьяна. Они с матерью приняли меня как родного. Однако задержаться в Москве надолго я не мог: спешил в родное село Нехайки.
Поезд останавливается на станции Кононовка. Выхожу из вагона, оглядываюсь вокруг: от вокзала осталось лишь название, все разрушено гитлеровцами, сожжено. Небольшой сарайчик служит теперь пристанищем для пассажиров и железнодорожников.
Поодаль обнаруживаю подводу.
— Куда направляетесь? — спрашиваю ездового — пожилого колхозника в изношенной армейской шинели.
— В Шрамковку. А вам куда?
— В Нехайки…
Ездовой глубоко затягивается дымом самокрутки:
— Садитесь, подвезу к заводу, а там уж как-то доберетесь…
В пути расспрашиваю, как живется.
— Отстраиваемся. Завод уже работает. Вы, наверное, в курсе, что это значит для здешних. Люди перебиваются с хлеба на воду. Хозяйство ведь гитлеряками разграблено…
Директор Шрамковского сахарного завода Сергей Данилович Мирошниченко радушно встретил фронтовика. В одном из цехов, которые он мне показал, к нам подошла пожилая женщина:
— Скажите… Если вы с фронта, то, может, знаете: скоро ли кончится война?
— Какого точно месяца и числа закончится, не знаю. Но уже скоро. Противник не тот, что был… Сломали ему хребет.
— Раз хребет сломан, то уже не поднимется, — авторитетно добавляет колхозник, который привез меня из Кононовки.
В Нехайки я приехал неожиданно, но долго ли собираться людям в селе! Приходили знакомые и незнакомые, поздравляли с прибытием. На следующий день я пошел в бригады. И везде один самый важный для всех вопрос: когда же конец войне?
В числе первых меня посетил колхозный конюх Константин Устимович Тищенко.
— Вон ты какой стал, Ванько! — обрадовался старик. — Настоящий герой. Значит, даешь фашистам жару..
— Гуртом воюем, отец. Один в поле не воин. Так и в небе.
— Так-так… А мы тут как-то вспоминали… Помнишь, как искали жеребенка?
— Разве такое забудешь? Тогда вы меня выручили…Мы с Иваном Наталенко, таким же мальчишкой, как и я, пасли колхозных лошадей. Кто не ходил в ночное, тому трудно представить романтику этого занятия.
