накрыл себе голову подушкой.
Больше от него уже ничего нельзя было добиться.
Петя долго не мог заснуть.
В маленьком высоком окошке сарайчика виднелся зеленоватый серп месяца. Петя слышал, как несколько раз скрипела калитка. Вполголоса разговаривая, во дворик входили и выходили какие-то люди.
— Только вы идите вокруг, через Сортировочную, — произнес голос Терентия, и Петя понял, что у него опять гости.
Петя стал думать о заграничной девочке, но никак не мог ее представить. Было что-то весьма неопределенное: черная ленточка в косе, уголек, влетевший в глаз, вьюга в горах — и больше ничего. Оказывается, он ее просто забыл.
В сарайчике было довольно холодно. Петя снял со стены швейцарский плащ и укутался им поверх одеяла. Теперь он представил себя одиноким путником, в убогой хижине пастуха. Вот он лежит, завернувшись в плащ, всеми забытый, с измученной душой и разбитым сердцем. А та, которую он так любил, в это время, быть может… Петя сделал последнее усилие, чтобы вообразить «ее» и что она, быть может, делает в это время, но вместо этого в голову полезли посторонние мысли о близких экзаменах, о предстоящей жизни на хуторе и, как это ни странно, о Моте, с которой — в самом деле! — не худо было бы как-нибудь сходить в степь за подснежниками.
До сих пор ему никогда и в голову не приходило, что Мотя может быть предметом романа. Теперь это казалось вполне естественным, и он даже удивился, как это ему не пришло в голову раньше. В конце концов она была довольно хорошенькая, она его любила, в чем Петя не сомневался, а главное, она всегда была рядом.
Эти мысли приятно волновали Петю, и, вместо того чтобы заснуть в слезах, он заснул с томной, самодовольной улыбкой, а проснулся с бодрым чувством чего-то нового и очень приятного. Придя из гимназии, он не стал готовить уроки, а подошел к Моте, лепившей вместе с мамой вареники с картошкой, и сразу приступил к делу.
— Ну, так как же? — сказал он со снисходительной улыбкой.
— А что? — спросила Мотя робко, как всегда, когда она разговаривала с Петей.
— Забыла?
— А что? — повторила Мотя еще более робко и милыми, невинными глазами слегка исподлобья посмотрела на мальчика.
— Ты, кажется, хотела собирать подснежники.
Она зарумянилась. Ее пальцы стали быстро щипать края вареника.
— Вы правду говорите? — спросила она.
— Ну конечно, — сказал Петя. — А если не хочешь, так не надо.
— Мама, вы без меня управитесь? — спросила Мотя. — Я обещала Пете показать, где у нас тут растут подснежники и фиалочки.
— Идите, деточки, идите погуляйте, — ласково ответила Мотина мама.
Мотя стремительно бросилась за занавеску, на ходу развязывая фартук, надела праздничные козловые башмаки, пальтишко, из которого за зиму порядочно выросла, вытащила из-под воротника косу и перебросила ее через плечо. Она даже вспотела, и на ее складном носике выступили росинки.
Петя, стараясь не торопиться, вразвалку отправился к себе в сарайчик, закутался в плащ, взял альпеншток и явился перед Мотей во всей своей мрачной красоте, которую, впрочем, слегка портила гимназическая фуражка.
— Ну что ж, пойдем, — сказал Петя как можно равнодушнее.
— Пойдем, — совсем тоненьким голосом ответила Мотя, повесив голову, и первая вышла за калитку, сильно скрипя новыми башмаками.
Пока они шли через выгон, где на прошлогодней травке уже паслись коровы. Петя решал весьма важный вопрос, кем должна быть Мотя: Ольгой или Татьяной? При всех обстоятельствах он, конечно, оставался Евгением Онегиным. Он выбрал устаревший вариант — Евгения Онегина, как наиболее легкий, чтобы не слишком возиться. Более сложного варианта Мотя и не заслуживала. Теперь следовало поскорее решить, кем она будет — Ольгой или Татьяной, — и приступать к делу.
По внешнему виду она совсем не подходила для Татьяны. Она скорее могла сойти за Ольгу, если бы, конечно, не это демисезонное пальтишко с короткими рукавами и не козловые башмаки, которые так ужасно скрипели на все Ближние Мельницы.
Выгон уже кончался, и надо было действовать. Петя наскоро соединил Татьяну с Ольгой и получил весьма подходящий гибрид девушки, которой можно было, с одной стороны, давать уроки в тишине, а с другой — нежно жать ручку, причем не нужно было целоваться, чего Петя ужасно стеснялся.
Он, конечно, оставался Онегиным, но с небольшой примесью Ленского, что не должно было ему мешать пользоваться великолепным правилом: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…» Мог получиться отличный роман. Правда, немного мешало то, что Мотя, в общем, нравилась Пете. Это было совсем некстати. Но Петя решительно пренебрег своими чувствами и, как только они вышли в степь, строго сказал:
— Мотя, мне надо с тобой серьезно поговорить.
У девочки ёкнуло сердце, и она остановилась перед Петей, встревоженная суровым выражением его лица.
— Любила ли ты кого-нибудь? — еще более строго спросил Петя.
— Любила, — сказала Мотя тоненьким голосом.
Самодовольная улыбка непроизвольно поползла по Петиному лицу, но он ее подавил и спросил, глядя девочке прямо в переносицу:
— Кого?
— Разных, — простодушно ответила Мотя.
«Дура», — чуть не сказал Петя, но сдержался и стал терпеливо разъяснять, что такое любить вообще и любить в частности. Мотя поняла и густо покраснела.
— Ну так кого же? — настойчиво спросил Петя.
— Вы сами знаете, — одними губами прошептала Мотя, поднимая на него счастливые глаза, полные слез.
В эту минуту она была так мила, что Петя уже готов был превратиться в Ленского и сделать ее Ольгой, несмотря на скрипучие башмаки и рыночное пальтишко. Но он не мог удовлетвориться такой легкой победой, это было бы слишком скучно.
— Значит, я могу рассчитывать на твою дружбу? — спросил он.
— Ну да, можете, — сказала Мотя. — Всегда можете.
— В таком случае я должен открыть тебе одну тайну. Только ты, конечно, дашь мне слово, что это останется между нами.
— Честное благородное, святой истинный крест! — сказала Мотя и несколько раз торопливо перекрестилась. — Чтоб мне не сойти с этого места!
— Я полюбил, — сказал Петя с грустью.
Он немного помолчал, а затем рассказал Моте свой заграничный роман, слово в слово так, как он рассказывал его Гаврику в сарайчике.
Мотя слушала молча, удрученно опустив руки, а когда он кончил, спросила чужим голосом:
— Как ее зовут?
— Какое это имеет значение! — ответил Петя.
— И вы ее так сильно любите? — сказала Мотя безжизненно.
— В этом-то и дело, — ответил Петя.
— Желаю вам счастья, — чуть слышно произнесла Мотя.
— Да, но я хочу, чтобы ты мне посоветовала как друг: что мне теперь делать? Как поступить?
— Напишите ей письмо, раз вы ее так любите.
— А что такое — любить! На время не стоит труда, а вечно любить невозможно, — сказал Петя, слегка завывая.
