День и ночь, озирая сверху город, ходил человек в овчинной шубе по балкончику вокруг мачты с перекладиной. Мачта эта всегда напоминала Пете весы или трапецию. На ней постоянно висело несколько черных зловещих шариков, числом своим показывая, в какой части города пожар. Город же был так велик, что непременно где-нибудь горело.
У подножия каланчи находилось депо одесской пожарной команды. Оно состояло из ряда громадных кованых ворот. Иногда оттуда, при раздирающих криках труб, вырывались одна за другой четверки бешеных лошадей в яблоках, с развевающимися белоснежными гривами и хвостами.
Красный пожарный обоз, зловещий и вместе с тем как бы игрушечный, проносился по мостовой, сопровождаемый беспрерывным набатом и оставляя за собой в воздухе оранжевые языки пламени, оторвавшиеся от факелов. Огонь отражался в медных касках. Признак беды вставал над беспечным городом. Кроме этого, ничем замечательным в глазах Пети не отличался участок.
Но стоило только Гаврику приблизиться к нему — и он оборотился, как от прикосновения волшебной палочки, узким переулком, куда выходили решетчатые окна арестного дома.
Участок оказался просто тюрьмой.
— Постой здесь, — сказал Гаврик.
Он перебежал сырую мостовую и незаметно юркнул мимо городового в ворота участка. Как видно, и здесь Гаврик был свой человек.
Петя остался один в небольшой толпе против участка. Это были родственники. Они переговаривались через улицу с арестованными.
Петя никак не предполагал, что в участке может «сидеть» столько людей. Их было не меньше сотни.
Впрочем, они отнюдь не сидели. Одни стояли на подоконниках, держась за решетки открытых окон; другие выглядывали из-за них, махая руками; третьи подпрыгивали, стараясь через головы и плечи увидеть улицу.
К удивлению Пети, здесь не было ни воров, ни пьяных, ни босяков. Наоборот: обыкновенные, простые, вполне приличные люди, из числа тех, каких можно было каждый день встретить возле вокзала, на Ланжероне, в Александровском парке, на конке… Было даже несколько студентов. Один привлек особое внимание черной кавказской буркой поверх белого кителя с золотыми пуговицами. Приложив ладони к своим худым щекам, он кричал кому-то в толпе оглушительным гортанным голосом:
— Передайте, пожалуйста, в землячество, что сегодня ночью товарища Лордкипанидзе, Красикова и Буревого вызвали из камеры с вещами. Повторяю: Лордкипанидзе, Красикова и Буревого! Сегодня ночью! Организуйте общественный протест! Привет товарищам!
Человек в пиджаке и косоворотке с расстегнутым воротом, чем-то напоминавший Терентия, кричал из другого окна:
— Пущай Сережа пойдет в контору за моей получкой!
Раздавались голоса, перебивавшие друг друга:
— Не доверяйтесь Афанасьеву! Слышь, Афанасьеву не доверяйтесь!
— Колька сидит в Бульварном!
— У Павел Иваныча в ящике, за шкафом!
— Самое позднее — в среду!
Родственники тоже кричали, поднимая над головой кошелки и детей. Одна женщина держала на руках девочку с такими же точно сережками, как у Моти. Она кричала:
— За нас не беспокойся! Нас люди не оставляют! Мы имеем что кушать. Смотри, какая наша Верочка здоровенькая!
Иногда к толпе подходил городовой, держась обеими руками за ножны шашки.
— Господа, вас честью просят не останавливаться напротив окон и не вступать с задержанными в разговоры.
Но тотчас из окон раздавались оглушительные свистки, невообразимая брань, рев. В городового летели арбузные корки, кукурузные кочерыжки, огурцы.
— Дракон!
— Фараон!
— Иди бей японцев!
И городовой с шашкой под мышкой неторопливо возвращался к воротам, делая вид, что ничего особенного не произошло.
Нет, положительно, на свете все было вовсе не так благополучно, как это могло показаться с первого взгляда.
Гаврик возвратился сумрачный, злой.
— Ну что, видел дедушку?
Гаврик не ответил ни слова. Мальчики пошли назад. Возле вокзала Гаврик остановился.
— Они его каждый день бьют, — глухо сказал он, вытирая драным рукавом щеки. — Увидимся.
И Гаврик пошел прочь.
— Куда?
— На Ближние Мельницы.
Через Куликово поле Петя побрел домой. Ветер гнал тучи сухой, скучной пыли.
На душе у мальчика было так тяжело, что даже сплющенная гильза от винтовочного патрона, которую он нашел по дороге, нисколько не обрадовала его.
30
В приготовительном
Наступила осень.
Петя уже ходил в гимназию. Из большого загорелого мальчика с длинными ногами в фильдекосовых чулках он, надев форму, превратился в маленького, выстриженного под нуль, лопоухого приготовишку, на гимназическом языке — «мартыхана».
Длинные суконные брюки и форменная курточка, купленные за тридцать шесть рублей в конфекционе готового платья Ландесмана, сидели мешковато, очень неудобно.
Грубый воротник натирал нежную шею, привыкшую к свободному вырезу матроски.
Даже пояс, настоящий гимназический пояс с мельхиоровой бляхой, о котором больше всего после фуражки мечтал Петя, не оправдал ожиданий. Он все время лез под мышки, бляха съезжала набок, языком висел свободный конец ремня.
Не придавая фигуре ничего мужественного — на что сильно рассчитывал мальчик, — пояс оказался лишь постоянным источником унизительных хлопот, вызывавших неуместные насмешки взрослых.
Но зато сколько неожиданной радости принесла Пете покупка тетрадей, учебников, письменных принадлежностей!
Как не похож оказался серьезный, тихий книжный магазин на другие, уже известные мальчику легкомысленные, вздорные магазины Ришельевской улицы или Пассажа! Пожалуй, он даже был серьезней аптеки, во всяком случае — много интеллигентней.
Уже одна его узкая, скромная вывеска
ОБРАЗОВАНИЕ
внушала чувство глубочайшего уважения.
Был темный осенний вечер, когда Петя отправился с папой в «Образование».
Это было сонное царство книжных корешков, зеленовато, как-то по-университетски освещенных газовыми рожками и увенчанных раскрашенными головами представителей четырех человеческих рас: красной, желтой, черной и белой.
Первые три головы в точности соответствовали названию своей расы. Индеец был действительно
