странную одежду Гаврика.
— В типографии «Одесского листка».
— Брешешь!
— Побей меня кицкины лапки!
— Что же ты там делаешь?
— Пока разношу по заказчикам оттиски объявлений.
— Оттиски? — неуверенно переспросил Петя.
— Оттиски. А что?
— Ничего.
— Может быть, ты не знаешь, что такое оттиски? Так я тебе могу показать. Видал?
С этими словами Гаврик вынул из нагрудного кармана своего халата свертки сырой бумаги, остро пахнущей керосином.
— А ну, покажи, покажи! — воскликнул Петя, хватая сверток.
— Не лапай, не купишь, — сказал Гаврик, но не зло, а добродушно, скорее по привычке, чем желая обидеть Петю. — Иди сюда, я тебе сейчас сам покажу.
Мальчики отошли в сторону, к чугунной тумбе возле ворот, и Гаврик развернул сырую бумагу, сплошь покрытую жирными, как вакса, глубокими оттисками газетных объявлений, преимущественно с рисунками, хорошо знакомыми Пете по «Одесскому листку», который выписывала семья Бачей. Здесь были изображения ботинок «Скороход» и калош «Проводник», непромокаемые макинтоши с треугольными капюшонами фирмы «Братья Лурье», брильянты торгового дома Фаберже в открытых футлярах, окруженные сиянием в виде черных палочек, бутылки рябиновки Шустова, лиры театров, тигры меховщиков, рысаки шорников, черные кошки гадалок и хиромантов, коньки, экипажи, игрушки, костюмы, шубы, рояли и балалайки, кренделя булочников, пышные, как клумбы, торты кондитеров, пароходы трансатлантических ллойдов, паровозы железнодорожных компаний… Наконец, здесь были — солидные, без рисунков — балансы акционерных обществ и банков, представленные колонками цифр основных капиталов и баснословных дивидентов.
Небольшие, крепкие, запачканные типографской краской руки Гаврика держали сырой лист газетной бумаги, на котором как бы магически отпечатались в миниатюре все богатства большого торгово- промышленного города, недоступные для Гаврика и для многих тысяч подобных ему простых рабочих людей.
— Вот, брат! — сказал Гаврик и, заметив в глазах Пети отражение той же мысли о природе человеческого богатства, которая не раз приходила и ему самому при виде газетных объявлений, вывесок и афиш, со вздохом прибавил: — Оттиски! — и посмотрел на свои заплатанные парусиновые, не по сезону и не по ноге, туфли. — Ну, а ты как живешь?
— Хорошо, — сказал Петя, опустив глаза.
— Брешешь! — сказал Гаврик.
— Честное благородное!
— А зачем же вы тогда стали давать домашние обеды?
Петя густо покраснел.
— Что? Скажешь — неправда? — настойчиво спросил Гаврик.
— Ну и что ж из этого? — пробормотал Петя.
— Значит, нуждаетесь.
— Мы не нуждаемся.
— Нет, нуждаетесь. У вас не хватает на жизнь.
— Еще чего!
— Брось, Петя! Не пой мне ласточку. Я же знаю, что твоего фатера поперли со службы и вы теперь не имеете на жизнь.
Первый раз Петя услышал правду о положении своей семьи, выраженную так просто и грубо.
— Откуда ты знаешь? — упавшим голосом спросил он.
— А кто этого не знает? Вся Одесса знает. Но ты, Петька, не пугайся. Его не заберут.
— Кого… не заберут?
— Батьку твоего.
— Как… не заберут?.. Что это такое — заберут?
Гаврик знал, что Петя наивен, но не до такой же степени! Гаврик засмеялся:
— Чудак человек, он не знает, что такое «заберут»! «Заберут» — значит посадят.
— Куда посадят?
— В тюрьму! — рассердился Гаврик. — Знаешь, как людей сажают в тюрьму?
Петя посмотрел в серьезные глаза Гаврика, и ему в первый раз стало по-настоящему страшно.
— Но ты не дрейфь, — сказал Гаврик поспешно, — твоего батьку не посадят. Сейчас за Льва Толстого редко кого сажают. Можешь мне поверить… — И, приблизив к Пете лицо, прибавил шепотом: — Сейчас почем зря хватают за нелегальщину. За «Рабочую газету» и за «Социал-демократа» хватают. А Лев Толстой — это их уже не интересует.
Петя смотрел на Гаврика, с трудом понимая, что он говорит.
— Э, брат, с тобой разговаривать… — с досадой сказал Гаврик.
Он только было собрался поделиться со своим другом разными интересными новостями — о том, например, что недавно, после многих лет, вернулся из ссылки брат Терентий и опять поступил на работу в железнодорожные мастерские, что вместе с ним возвратился кое-кто из комитетчиков, что «дела идут, контора пишет» и что в типографию Гаврик нанялся не сам по себе, а его туда «впихнули» по знакомству всё те же комитетчики для специальных целей. Гаврик даже чуть было не начал объяснять, в чем заключаются эти цели, но вдруг по лицу Пети увидел, что его друг мало во всем этом разбирается и лучше всего пока помолчать.
— Ну так как же ваши домашние обеды? — спросил он, чтобы переменить разговор. — Есть чудаки, которые ходят к вам обедать?
Петя грустно махнул рукой.
— Понятно, — заметил Гаврик. — Значит, горите?
— Горим, — сказал Петя.
— Что же вы думаете делать?
— Вот, может быть, кто-нибудь комнаты наймет…
— Как? Вы уже и комнаты отдаете?! Так это последнее дело! — И Гаврик сочувственно свистнул.
— Ничего, как-нибудь выкрутимся. Я буду уроки давать, — сказал Петя, делая мужественное лицо.
Он давно уже решил сделаться репетитором и давать уроки отстающим ученикам, но только не знал, как взяться за дело. Правда, репетиторами бывают главным образом студенты или, в крайнем случае, гимназисты старших классов. Но в конце концов возможны исключения. Важно только, чтобы повезло найти ученика.
— Как же ты будешь давать уроки, когда ты, наверно, сам ни черта не знаешь? — со свойственной ему грубой прямотой сказал Гаврик и добродушно ухмыльнулся.
Петя обиделся. Было время, когда он действительно лентяйничал, но теперь он изо всех сил старался учиться как можно лучше.
— Я шутю, — сказал Гаврик и вдруг, осененный счастливой мыслью, быстро спросил: — Слышь, а по латинскому языку можешь учить?
— Спрашиваешь!
— Вот это здорово! — воскликнул Гаврик. — Сколько возьмешь подготовить человека по латинскому за третий класс?
— Как это — сколько?
— Ну, сколько грошей?
— Я не знаю… — смущенно пробормотал Петя. — Другие репетиторы берут по рублю за урок.
— Ну, это ты сильно перебрал. Хватит с тебя и полтинника.
— А что? — спросил Петя.
— Ничего.
