Слива ненадолго задумался, но вот лицо его просветляется — что-то да вспомнил.
— Хорошо, слушай. Шел я один раз с матерью по улице, а на скамейке сидел мужик: как теперь могу догадаться — с сильного похмелья. Вид у него был жалостливый, унылый такой, потрепанный, в руках пивная банка — поправлялся. И что-то в моих детских представлениях заставило углядеть в нем нищего, про которых тоже читали мне сказки, про их пустой карман и золотое сердце, спасающее мир. «Мам, дай монетку», — говорю. «Зачем тебе?» — спрашивает. «Надо, мам. Доброе дело нужно сделать». Она допытывается — я не признаюсь. Ладно. Дает. Я беру эту монету и бросаю мужику в банку. Ох, что дальше было! Крику! Воплей! Как же я заставил мать краснеть за себя… — Слива улыбается, но глаза его грустные.
— Сколько тебе было?
— Лет восемь.
— Когда мне было одиннадцать, — продолжает обмен историями Демон, — и никого дома не было — я разделся донага, встал задом к зеркалу и разрисовал свою попу масляными красками.
Слива присвистывает. Виктория опять смеется.
— На каждой ягодице у меня было по человечку с лопатой, — невозмутимо рассказывает дальше Демон, — и когда я прохаживался возле зеркала или просто переминался с ноги на ногу — мои землекопы усердно начинали копать в области… гм… промежности. Я был безмерно доволен своим творением!
— Верим-верим. Зная тебя — верим.
— Дело в том, что я где-то услыхал: все крутые мужики носят такие наколки на задницах.
— Как тебе не стыдно, Демон, — качает головой Виктория, пытаясь побороть на своем лице непослушную улыбку.
— Масляную краску не так-то просто смыть, — замечаю я.
— Когда родители ненароком увидели — картинка была достаточно размыта, чтобы отвертеться и навешать им лапши на уши… — взгляд Демона направлен на меня и чего-то ждет. — Рассказывай теперь ты, Гоголь.
— Когда мне было одиннадцать — я рисовал исключительно на бумаге. А еще, когда мне было одиннадцать — я слышал, что некоторые факиры умеют пускать из ануса огонь и тем же интересным местом таскать из досок гвозди. И я, сознаюсь… ни разу не пытался повторить за ними этих подвигов.
— Да ну тебя!
— Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось, — веселится Слива, вороша палкой угли в костре — это он над Демоном вслед за мной подтрунивает.
— Да ну тебя тоже!
— Кофе готов, — оповещает нас тем временем Виктория и жестом просит меня передать ей кружки. Я с готовностью исполняю.
Каждый по очереди получает свою порцию «божественного» напитка. В общем-то, мы сварили дешевый сорт, но в тот момент казалось невозможным представить себе ничего вкуснее, и считать, что он высший класс, было проще простого.
— Ребята, а ему… — шепчет Виктория, и мы вспоминаем про Аборигена.
Абориген сидит, подперев стену спиной, и учащенно раздувает ноздри. Демон машет ему рукой, точно их разделяет километр, не меньше.
— Эй, Абориген! Тащи свои мощи к столу. Будь нашим гостем.
Насмешка в словах Демона не способна оттолкнуть Аборигена. Проведя долгие часы по соседству с нами, он, конечно, успел понять, что «банда» мы, ей-богу, не злая, а все — показное. Поднимается и подходит, но место у костра выбирает себе все-таки на дистанции. Из рук Виктории я передаю ему кружку кофе.
— Зовут-то тебя хоть как? — спрашивает Демон.
Не спешит отвечать. Сначала отпивает глоток, вслед за ним еще один.
— Абориген.
Мы взрываемся громогласным хохотом.
Нет, ситуация абсолютно не та, когда вы за угощение зазываете в свою компанию колдыря или побирающегося доходягу, чтобы возвыситься в собственных глазах, потешиться над слабым. Чего тот ни скажет — все вам повод для смеха: ха-ха-ха. Нет. Просто у Аборигена, этого опустившегося на дно жизни нашего ровесника, оказывается, осталось еще чувство юмора. Юмора, что самое главное, понятного нам, адекватного. Фактор, моментально ставящий паренька на одну с нами доску.
— Очень приятно. Меня Демон зовут. Это — Гоголь. Это — Слива. А это — Виктория.
— Я знаю, — тот еще отпивает кофе.
— Слушай, Абориген, раз уж у тебя прорезался голос, — подмигиваю я, — может, расскажешь о себе?
Пьет. Все так же никуда не торопится.
— Я — уклонист. Я… в ваших руках.
— Мы на этом карьер не делаем и состояний не наживаем. Фильтруй базар-то! — взвился на такие неосторожно выбранные слова Демон.
Абориген принес сбивчивые извинения и продолжил:
— Родители погибли в авиакатастрофе два года назад. Остался один. Когда прижало — решил скрываться.
— У тебя были интеллигентные родители?
— Да.
— Так и подумал, — кивнул Демон. — Рассказывай дальше.
— А что рассказывать? Оказался здесь.
— И чего-как здесь?
— Голодно. Крысы — единственное спасение.
— Крысы?! — взвизгивает Виктория и корчит брезгливо-плаксивую мину.
— Вик, ну чего ты голосишь! Дай человеку излагать, — возмущается ее реакции Демон. Сам, наверное, внутренне ухахатывается.
Виктория без труда берет себя в руки. По кругу подливает в наши кружки горячий кофе.
— Крысы — это… дрянь, — морщится Слива.
— Вареное крысиное мясо напоминает цыпленка, — опровергает Абориген.
— Ну уж! Не возьмусь спорить. Не знаю.
— Холодно тут еще. Сейчас терпимо, а зимой — беда. Очень холодно.
— И как тебе такая жизнь? — интересуется Виктория.
— У-у, мадемуазель… — Абориген складывает губы трубочкой.
Я про себя усмехаюсь. Это что-то новенькое — «ма-де-муа-зель».
— Много ли стоит такая жизнь? — углубляет вопрос Виктории Демон.
— Если бы у меня как в электронной игре было бы несколько жизней…
— Тысячу раз молодца! — прищелкиваю я пальцами. Слишком уж понравилось, как сказано — хоть с позицией Аборигена не согласился бы в ту пору даже на половину.
— Да, я рваный, голодный, грязный, — Абориген потупился, — я схожу с ума от одиночества и тоски. Но и при всем при этом иногда происходит что-то, что может вызвать во мне внутреннюю улыбку, удовлетворение и покой. Быть живым — большая награда. И только тогда по-настоящему учишься ценить жизнь, когда она тебе уже не принадлежит.
— Ты очень умный, Абориген. Ты умнее нас всех, — голос Виктории тихий, взгляд вдумчивый, но все же я подметил долю снисходительности в ее словах.
Абориген поднимает голову и смущенно улыбается, обнажив щербатый рот.
— Просто у меня уйма времени на то, чтобы думать. Я думаю всегда, если только не занят поиском пропитания или не сплю.
— Какие сны тебе снятся? — спрашиваю я.
Вопрос кажется выданным на автоматизме, но мне действительно интересно. Всегда питал таинственную страсть к теме снов и особый перед ними трепет. Сон… Один из самых чудных даров, данных человеку! Окно в другую реальность…
