демонстраций, вылившихся в бесчинства и погромы…
Когда я пришел в себя, мне стало страшно.
— Па, долго я так провалялся?
— Почти двое суток, сын.
— У-у…
— Хоть сейчас тебе лучше.
Плевать мне было на себя… Двое суток! Понимание давило как тиски — все ужасное, что могло случиться, уже произошло! Я чувствовал себя предателем поневоле. Обманутым и ничтожным в своей беспомощности.
— Расскажи, чего я не знаю, па…
И отец рассказал.
Выступления были подавлены в тот же день. Много людей пострадало. Сейчас в стране — чрезвычайное положение. Власти свирепствуют как никогда.
Следующий мой вопрос, который я задавал с замиранием сердца, касался, конечно, Демона — знает ли что о нем. Отец наградил меня беспощадным взглядом.
— Да, мне довелось говорить с его родителями по телефону, — осторожно присаживается на край кровати. — Твой друг… он погиб.
— …
Впоследствии я смог узнать больше.
Демонстрантов погнали. Сначала их травили газом, пытались разбить на мелкие группы, тут же окружая и выколачивая всю прыть зверскими побоями дубинок. Но когда со стороны молодых бунтарей раздались первые выстрелы, которых мало кто ожидал, у «мундиров» не осталось и тени сомнения, по какой схеме действовать дальше. Центр города оцепили (правда, оцепление несколько раз прорывали). На главной площади и двух-трех прилегающих улицах закипела настоящая боевая зачистка. Смерть сеялась без разбора, — настигая безусых демонстрантов в подъездах, подвалах, мусорных контейнерах… Что касается Демона — его, по словам, видели забравшимся на крышу трехэтажной городской администрации. Вокруг творилось невообразимое, а Демон выкрикивал один и тот же нелепый и потому так въевшийся в память очевидцев вопрос-вызов: «Что сильнее — ваши толстые щеки или моя смелость?!» «Щеки» оказались сильнее. Точный выстрел в одно мгновение оборвал его жизнь. Покрыв девятиметровую высоту, тело Демона глухим ударом врезалось в серую корку асфальта.
В тот день трагически погибли Хуга, Навигатор, Алес Ю-Ю и еще многие из ребят, кого я знал.
Так я вступил в новую, ужасающую действительность. Последующие дни превратились для моего сознания в нереальное течение времени — сбившего свой обычный ход, спутавшегося, — не линейного, а поистине пугающе-произвольного. Сейчас я не могу даже толком восстановить в памяти, чем занимал себя с утра до вечера, пока не придавался спасительному бегству в сны, где все оставалось по-прежнему. Поправлялся я медленно.
Август подходил к концу, когда у меня вдруг появилась безотчетная, но главное живая, вновь побудившая хоть к какому-то действию идея отыскать Аборигена. Не знаю, зачем мне было это нужно. Может, потому, что Абориген оставался последней нефальшивой связью с моими ушедшими друзьями и духом того времени, что мы провели вместе. Просто найти, обменяться о чем-то мыслями. А если честно, еще и попросить прощения за всех нас, за проявления былого жестокого максимализма. Пусть чувствовал себя и неважно, но в «недостройки» я пошел. Встретил ли там Аборигена? Сразу оговорюсь, что нет. Но к чему я повел рассказ… В «недостройках» взамен произошло событие, которое круто изменило мою дальнейшую жизнь, когда я об этом уже не помышлял.
Еще перед самой лестницей я уловил отзвуки какого-то движения на одном из верхних этажей. Поднимаюсь без спешки — хочется растянуть предвкушение встречи, вчерне подобрать те слова, с которыми обращусь к Аборигену с порога. «Не дружбы я ищу, но мира…» — вертится на уме что-то до ереси завирально-поэтическое, сбивающее лишний раз с панталыку. Меня немного знобит, и если Абориген коротает время без костра, то обязательно попрошу разжечь…
А шум наверху усердно нарастает. Думается, его вряд ли смог бы производить один человек. Постойте… Но кому же тут еще находиться? Я в сомнении. Сюрпризы явно ни к чему — и так мало добра было от них в последнее время. С каждой секундой у меня все сильнее кружится голова — словно невидимые руки раскручивают за уши…
— Абориген! — кричу. — Это ты?.. Абориге-ен!
Но в ответ… как в страшном кошмаре лестничное пространство надо мной заполонили «мундиры». Их набежала дюжина или больше. Только потом я узнал, что это был плановый рейд, проводимый городскими властями перед призывом на предмет поиска уклонистов. В полнейшей неожиданности наткнуться на такое скопление людей (а тем более «мундиров»!) в богом забытых «недостройках» — не трудно представить, какой это был шок. В особенности для меня, подвергшегося за последние две недели буре потрясений, истеревших психику в труху.
— Кто такой?! Стоять на месте!!
И вот тут-то…
Дрогнувшая нога срывается со ступени, подворачивается, и я кубарем скатываюсь вниз. По пути врезаюсь в наваленную вдоль стены груду зазвеневших жестянок, гнилых досок и камней. Налетев под конец на какую-то трамплинообразную деревянную конструкцию, взмываю в высоту и, перевернувшись через голову, плюхаюсь на пятачок лестничной площадки. Лицо глядит в пол, в желто-коричневую шахматную плитку. Секунду или две наверху царит гробовое молчание.
— Эй, парень!.. — раздается первый волнительный оклик, и слова эти точно застывают в воздухе.
Вскидываю взгляд, впадаю в ужас, но ничего уже не могу предотвратить — отделившийся от навала кусок бетона, катясь, подпрыгивает на последних ступенях и, просвистев возле самого уха, с грохотом обрушивается на мою правую растопыренную пятерню.
— А-а-а-а-а-а-ы-ы!!! — нечеловеческим голосом взвываю я.
Боль, как закипающий свинец, разливается по всему телу и упругим перекатом волны ударяет в мозг. Глаза рвутся из орбит, в висках колотит учащенная дробь.
Подскочившие с опешившими выражениями лиц «мундиры» с громадным усилием поднимают бетон и откидывают его в сторону.
— Ну и ну-у, — протягивает один из них, переминаясь возле моего лица с ноги на ногу.
Больше не кричу. Стиснул челюсти с такой нещадной силой, что вот-вот, кажется, начнут крошиться зубы. Крик перерождается в прерывистый утробный стон. Гляжу на свою руку, и меня всего трясет ― запястье грубыми рытвинами переходит в беспомощно болтающуюся рваную «ветошь» из сочащегося кровью мяса, кожи и перемолотых костей.
— Как ты, эй? — тихо спрашивает обладатель переминающихся ног.
Я ни слова ему не отвечаю. Я теряю сознание.
Такой поворот.
Обязан признать, повествование мое с некоторой поры куда чаще, чем раньше, грешит небрежностью и скомканностью, перескакиваниями с пятого на десятое. Но все объяснение — в нарождающейся развязке. Многое, на чем хотелось бы остановиться, видится вдруг мизерным и лишним на фоне того, что уже рассказано. Любое отступление или подробность — пошлыми и оскорбительными. Что же поделать с этим? Просто продолжаю.
…В себя я пришел только на следующий день, на больничной койке. Сразу понял: руку отняли. Ин- ва-лид…
Однако с головой погрузиться в думы о дальнейшей своей судьбе — подобного не было. Тут же понеслись бесконечные допросы. Я достался каким-то стажерам из политотдела, и поэтому моим случаем
