— Пожалуйста, больше не разговаривай, Наринда. — Харриет смочила ей губы питьевой водой. — Постарайся уснуть.
— Нет! — Наринда сжала руку Харриет крепче, и ее глаза широко раскрылись. — Ты должна идти к нему. Он любит тебя, и ты должна идти к нему.
— Она бредит, — быстро сказал Себастьян, но Харриет, не обращая на него внимания, смотрела в глаза Наринде.
— Я знала, — задыхаясь, снова заговорила девушка, — ты была уверена, что я его любовница. — Ее блестящие глаза наполнились слезами. — Я никогда не была его любовницей. Мой хозяин заботился обо мне, и он добрый, но он никогда не любил меня, он никогда никого не любил.
Она замолчала, чтобы перевести дыхание.
У Харриет дрожали руки, когда она протирала Наринде лоб. Голос Наринды становился все слабее, и Харриет пришлось наклониться ближе, чтобы услышать каждое слово, произнесенное с трудом.
— Он любит тебя, — прошептала Наринда. — Он сказал мне это в Хартуме. И Хашиму сказал. Он сказал… — она тяжело вздохнула, — он сказал, что собирается на тебе жениться.
Протяжный глубокий вздох слетел с губ Харриет.
— Я была рада, когда ты отказала ему, когда ты подумала, что я… что я…
— Ш-ш-ш, Наринда, не нужно больше ничего говорить.
— Скажи, пойдешь ли ты к нему?
— Да, я пойду к нему.
Улыбка коснулась губ Наринды.
— Я виновата, — снова повторила она и умерла.
Наступила долгая тишина, Харриет, присев на пятки, продолжала держать в руке руку Наринды.
— Она не понимала, что говорит, — наконец натянуто произнес Себастьян.
— Она прекрасно понимала, что говорит. В одном только она ошибалась: Рауль, возможно, и собирался сделать мне предложение, но никогда его не делал. Если бы он его сделал, я никогда бы не отказала ему, независимо от того, существовала Наринда или нет.
Харриет медленно поднялась на ноги и вышла из палатки на утренний солнечный свет.
— Что вы собираетесь делать? — с тревогой спросил Себастьян, выйдя из палатки вслед за Харриет и остановившись рядом с ней.
— Я собираюсь сделать так, как сказала Наринда. Я пойду к нему.
Лицо Себастьяна, столь привлекательное в Хартуме, за последние несколько дней преждевременно состарилось, и на нем отражалась новая тревога.
— Это невозможно! Для нас возвращение во владения Латики — это самоубийство.
— Я возвращаюсь, — тихо повторила Харриет. — Я еду к Раулю, и если для этого нужно пересечь земли Латики, я это сделаю.
— Я не могу… не хочу… — запинаясь, бессвязно залепетал Себастья н.
— Меня не нужно сопровождать, — улыбнулась Харриет, взглянув на него. — Возвращайтесь с Уилфредом в Хартум. К Раулю я отправлюсь одна. Прошел всего день с тех пор, как мы расстались. Я найду его и уже никогда не оставлю.
Она торопливо укладывала небольшой запас провизии в свою седельную сумку.
— Но если вы погибнете… — слабо запротестовал Себастьян.
— Моя жизнь принадлежит только мне, Себастьян. — Харриет широко улыбнулась сияющей, полной истинного счастья улыбкой. — И я могу делать с ней все, что мне захочется.
На прощание Себастьян поцеловал ее в щеку, а Харриет пожала руку пристыженному Уилфреду.
Уилфред был трусом, а она дурочкой. Она уже заплатила за свою глупость, и, нет сомнения, Уилфред заплатит за свою трусость. Но собственный недостаток Харриет считала менее отвратительным, чем его, и никогда больше она не даст глупости обладать ею.
Харриет почувствовала себя свободной, как птица, которую держали в клетке, а потом неожиданно выпустили летать в бескрайнем небе. И ее сердце пело, как птица, когда провожаемая двумя мужчинами Харриет галопом скакала в великие, безбрежные просторы Африки.
Впереди ее ожидали еще не исследованные земли и мужчина, которого она любила всей душой. Отчаяние превратилось в надежду, а надежда в уверенность: больше не будет глупой гордости. Она принадлежала Раулю, Рауль принадлежал ей. Просто она должна сказать ему это.
Харриет скакала энергично и уверенно и, разбивая на ночь лагерь в одиночестве, не испытывала страха. Еще день, самое большое два, и она снова будет с Раулем. Ее маленький костер смело мерцал в бархатной темноте. Харриет села поближе к нему и обхватила руками колени. Она сама сделала себя несчастной. Она не проявила ни сочувствия, ни понимания. Хотя Наринда не могла сказать ей этого, Харриет теперь знала, почему Рауль купил девушку и обращался с ней с той же учтивостью, как обращайся бы с европейской девушкой. Он делал это потому, что в его глазах туземцы и европейцы были равны и требовали равного уважения. И так же он обращался с Хашимом, так же обращался со всеми, кто имел с ним дело, если только они не посягали на его собственный кодекс чести, как сделал паша.
Доброта побудила Рауля купить Наринду и спасти ее от ужасной жизни, доброта побудила его позаботиться о самой Харриет в пустыне. Но эту доброту абсолютно не понимали в Хартуме. Харриет могла представить себе, с каким презрением Рауль относился к тем, кто, как и она сама, считал мотивы его поступков низменными. У Харриет вспыхнули щеки. В те, теперь далекие, дни в Хартуме она не заслуживала его любви. Она была глупой и наивной. Теперь она совсем не такая.
На рассвете Харриет снова отправилась в путь, а в сумерках опять одна остановилась на ночевку. У нее была еда еще на два дня путешествия, и она знала только то, что Рауль направляется на юг. Ей следовало бояться за свою жизнь, но вместо этого Харриет была наполнена спокойной уверенностью, что он всего лишь немного впереди нее.
На третий день, когда солнце опускалось в кроваво-красном мареве, Харриет, поднявшись на холм, увидела вдалеке внизу на коричневато-желтой равнине две фигуры. Они снова приблизились к Нилу, который протекал между берегами, покрытыми травой и густыми зарослями, и пока Харриет смотрела, двое мужчин въехали в рощу деревьев и скрылись из виду.
Путь вниз на равнину был крутым и ненадежным, и здравый смысл подсказывал Харриет, что нужно дождаться дневного света, но ее сердце не могло ждать. В уже сгустившейся темноте Харриет начала осторожно спускаться по склону холма, и ее лошадь двигалась с той же уверенностью, которую чувствовала и сама девушка. Они достигли равнины, только когда наступила ночь. Харриет повернула лошадь в сторону прибрежных деревьев и убедила ее сделать еще одно, последнее, одолжение.
Двое мужчин почти не разговаривали между собой с тех пор, как их группа разделилась. Рауль ушел в мир горечи и боли, в который не мог проникнуть даже преподобный Марк Лейн. Они сидели, как сидели каждый вечер — Марк Лейн читал Библию, Рауль, погрузившись в раздумья, смотрел в пламя костра, — когда земля задрожала от топота копыт, а небрежно раздвигаемые ветки зашелестели и затрещали.
Оба мужчины как по команде вскочили на ноги, схватили деревянные палки, которые были их единственной защитой, и в напряжении ждали, чтобы хищник, если это он, вышел из рощи. В приближении животного не чувствовалось ни осторожности, ни коварства.
— Он, должно быть, ранен, — шепнул Марк Лейн.
Ощутив запах дыма от их костра и поняв, что ее отделяет от них всего несколько ярдов темноты, Харриет прошептала:
— Быстрее, еще чуть-чуть.
Змея скользнула в безопасное место, листья касались лица Харриет, и она, оттолкнув в сторону последнюю ветку, с радостным возгласом на всем скаку вырвалась на открытое пространство.
Палка выпала из руки Марка Лейна, лошадь испуганно заржала, а Рауль остолбенел, не веря своим глазам. Харриет соскользнула со спины лошади, смеясь и рыдая от радости и счастья.
— Я вернулась! Я люблю тебя, и я вернулась! — прокричала она, и как стрела летит в «яблочко», так она бросилась в распростертые объятия Рауля.
— Харриет! Моя любовь! Моя любимая!
Его лицо засветилось нескрываемой радостью, и он принялся осыпать поцелуями глаза, губы, шею
