низки». Диван-кровать с благолепной седой старушкой Анькиной бабкой — все называют ее почему-то «бабушка Бревдо» — выныривает из шагаловских туч. Бабушка Бревдо в чистейшей ночной рубашке в цветочках, и лунного цвета пышные ее, как у всех дам Рубинштейнов, волосы разметались по подушке. На волосах лежит большущий жирный котяра. — «Пришел мне конец, Циленька. Больше не встать мне. Головы не могу поднять с подушки». — «Мама, но у тебя же на волосах спит Жоржик!»
«Смешные евреи, — думает Эд, — какие смешные и разные. Не живи евреи в Харькове, наверное было бы скучнее. Нехорошо, когда у всего населения одинаковый темперамент. Если, скажем, будут ходить по Харькову одни степенные солидные украинцы, — как будет скучно. Евреи оживляют Харьков, делают его базарным, представляют в нем Восток. Наши восточные товарищи…»
— Ну так что, выпьем или нет?.. Вы что, уснули? — Мотрич вытягивается перед скамейкой и вдруг всматривается в сторону Сумской, куда-то поверх клумб с мальвами и другими растительными харьковскими жирностями. — А-ааа! — радостно восклицает Мотрич. — Дядьки вдуть! Сейчас я их расколю на пару бутылок! — Мотрич, как мальчик, взбрыкнув ногами, очевидно очень счастливый тем, что освободился от костылей, убегает.
Возвращается он с харьковским Вознесенским — Филатовым и журналистом «Ленинськой змины» — Олегом Шабельским.
— Вот, наши товарищи из официального искусства хотели бы выпить с товарищами из левого искусства. Выпьете с богемой, товарищи?
«Вымогатель». Внезапно Эд ловит себя на том, что он находит в Мотриче все больше недостатков. Возможно, это нормальный процесс разрушения бывшего кумира? У Эда Лимонова еще сравнительно мало опыта в этом занятии. Впоследствии ему предстоит воздвигнуть для себя и разрушить с полдюжины идолов или больше, но, разумеется, в этот августовский полдень 1967 года, втиснутый между Генкой и юношей Соколовым, Эд этого не знает. Он только думает, наблюдая за коленями Мотрича, прыгающими между горячим черным портфелем умного журналиста Шабельского и горячим черным портфелем харьковского Вознесенского: «Как следует относиться к людям? Есть два основных метода. Первый — испытывать к ним человеческие чувства. Второй — предъявлять к ним требования. Критический метод». Все чаще Эд применяет к Мотричу критический метод. (А что вы хотите, неумолимая необходимость заставляет его быть безжалостным. Без разрушения он не вырастет!)
— …без всяких проблем прыгну и проплыву, — Мотрич, воровато держа окурок в ладони, потягивает из него.
— Ну проплывешь и проплывешь… — спокойно отвечает Филатов.
На лице Шабельского всегдашнее высокомерное выражение. Он презирает авангардистов. Он глубоко убежден в том, что Мотрич и все поэты и художники, собирающиеся в «Автомате», люди безграмотные и полуграмотные и что для того, чтобы решиться на акт творчества, необходимо вначале досконально изучить мировое искусство.
— Пока ты будешь изучать, мы преспокойно будем создавать шедевры. Ты изучай, изучай! — ответил ему однажды Мотрич на очередное обвинение в безграмотности.
— Нет, так нечестно… — вступает в разговор Викторушка.
— Вы только что сказали, Аркадий, что герр Мотрич не прыгнет в водоем «Зеркальной струи», что он предложил совершить за двадцать пять рублей, а потом за десять. А если прыгнет, сказали вы, то его арестует милиция. Герр Мотрич же заметил на это, что местная полиция давным-давно перестала его арестовывать, потому что им надоело с ним возиться. Якобы местная милиция уже арестовывала нашего поэта десятки раз и отлично его знает. Теперь вы отказываетесь от своих слов…
— Ой, да не отказываюсь я от своих слов, — злится Аркадий. — Вы, конечно, все хотите выпить, ребята. За бутылку Мотрич проплывет десять километров…
— Ну, мы не думали, что вы такой примитив, товарищ представитель авангардного официального искусства, — вмешивается в разговор Ленька, оторвавшись от Ниночки, которая, помахав всем рукой, удаляется в сторону Университета. Перерыв кончился.
— Разумеется, дав слово, следует его сдержать, — поддерживает ребят Генка. Он всегда оживляется при появлении мельчайшей возможности хотя бы небольшого приключения.
— Нехорошо! — гудит Белый Боб. — Нехорошо! Даже молчаливый мсье Бигуди размыкает губы и выдавливает: — Сэ па бон, мерд!
— У-ууууу-ау! — выкрикивает и Эд нечленораздельную поддержку.
Смешно и даже глупо, что они его так прямо и грубо раскалывают. Аркадий не дурак. Могли бы просто сказать: «Старик, нам скушно, и ты давно не ставил нам бутылку. — У Филатова деньга есть, он физик и к тому же его папа — генерал и какая-то шишка в Харьковской Академии.
— Черт с тобой, Володька… Я спорю, что милиция тебя все-таки арестует за купание в «Зеркальной струе». Спорю на десятку.
— Давай на двадцать пять, что не арестуют, а я буду купаться голый, — предлагает Мотрич.
— Слишком жирно будет за удовольствие лицезреть твои хорватские кости и сморщенный член. Нет у меня двадцати пяти рублей, вымогатель! Десятку могу истратить!
— Пошли, — обращается довольный Мотрич к компании. Юноши встают, разминаются, тянутся. Викторушка, расставив ноги, руками по-гимнастически достает до носков босоножек. До кривых когтей. Очевидно, всю зиму Викторушка носил тесную обувь.
21
Откуда появились милиционеры — понятно. Они постоянно патрулируют сквер у «Зеркальной струи». Все-таки центр города, должен быть порядок. Однако они неожиданно вынырнули, раздвигая плакучие ивы, купающие свои ветви в пруду, ограниченном цементными бортиками.
— Гражданин! Прекратите и вылезайте! — в другом месте милиционеры покрыли бы Мотрича матом, но не у струи. В глупой каменной беседке-пагоде над водоемом столпились зрители — визжат дети, кричат женщины, с восторгом и стыдом лицезрея голую амфибию Мотрича, он все-таки купается голым по собственной инициативе. Чтоб выдать Аркашке полноценное зрелищное мероприятие за его десять рублей.
— Хуюшки, — отвечает Мотрич из воды. — Не вылезу. Плывите сами сюда. — Мотрич хохочет в воде. Белое хорватское тело скользит на середину водоема и переворачивается на спину, темный хорватский член поэта плещется вместе с ногами.
— Гражданин! Прекратите безобразие в общественном месте! — Крепкие губы старшего из милиционеров с трудом выговаривают непривычно вежливые фразы. Туголицый, с крепким затылком, лет под пятьдесят старшина, без сомнения, привык к куда более сильным выражениям. Другой «мусор» — деревенского вида парень вдвое моложе, очевидно, пришел в милицию сразу после армии. Раньше на улицах Харькова разгуливали только старые мусора. Теперь появляется все больше и больше молодых. Они тоже жлобы, как и старые, но менее злы.
— Гражданин! За нарушение общественного порядка получите пятнадцать суток. Немедленно плывите к берегу! — милицейский ботинок воздвигся на бортик пруда, другой попирает собой тщательно высаженные майоры и маргаритки. Ивовые листья свисают с погона старшины, как аксельбант. Младший мусор раздумывает — лезть ли ему тоже в цветы, или остаться на асфальте. — Гражданин! Плывите к берегу!
— Зачем же я поплыву получать пятнадцать суток? Мне тут очень хорошо. Прохладно… — Мотрич выбрасывает руки вперед и, как дельфин, выпрыгивает по грудь из воды, чтобы показать, как ему хорошо.
— У-ууууууу! Браво! Человек-амфибия! Уууу-ууууууу! — кричит, свистит, задыхается от восторга собирающаяся постепенно по периметру водоема толпа. Обычно скучно и в безводном пыльном Харькове, и у Струи.
