смятошася кости моя.» Да что за книгу он чтет? Это не жалитвослов, это — псалтирь! Ты не выполнил указаний партии. Что ты скажешь своему министру? Вот он, клацая зубами, встает из своего гроба! «Отступите от мене, вси делающии беззаконие, яко услыша Господь глас плача моего: услыша Господь моление мое.» Приближается, сверкая мертвыми очами! И нет с собой мела, и не очертишь круг. Господи! Господи!
Он очнулся. Казалось, каждая волосинка на теле стоит дыбом. Еще не веря тому, что проснулся, повел он глазами по сторонам. Была глубокая ночь. Ни звука не доносилось с улицы, только за стеной хныкал ребенок, и ласковый голос матери утешал его: «Гули-гули… Спи, Митенька, усни… В доме погасли огни… Митя-Митенька, усни…»
Полежав немного, Кметов встал с постели, босиком прошел в ванную и здесь налил себе соку, освежиться. Но не донеся стакан до рта, брезгливо отстранился. За последний месяц сок стал совсем скверный. Он уже не кислил, — навозной жижей несло от него. Вот о чем они все пишут. Вот когда становишься ближе к народу. Боясь уснуть, Кметов закутался в одеяло и стал ходить по комнате. Только сейчас до него дошло, что теперь он знает. Знает, что делать. Пусть только придет рассвет.
Еще не рассвело, а Кметов, имея с собой необходимые бумаги, был уже у ворот крепости. Нужно было торопиться. Сегодня первую ночь читать. Мощные стены нависали над ним. Из бойниц торчали грозно жерла пушек. Всюду серый камень, и острые углы, и штыки часовых. Только особо опасных государственных преступников держали здесь.
На входе он предъявил свои документы.
— Кметов, — прочел усатый жандарм зевая. — К кому?
— К заключенному Камарзину.
— Бунтовщик, государственный преступник… Не положено, — безразлично сказал жандарм, возвращая документы.
— По поручению правительства и лично замминистра Соковнина, — задержав его руку, значительно произнес Кметов.
Жандарм с сомнением оглянул на него и завел внутрь. Долго, лязгая замками, отпирали какие-то двери перед Кметовым, вели узкими, сводчатыми проходами. Наконец, пришли в крошечную комнатушку с бойницей вместо окна, велели подождать.
Спусти некоторое время ввели Камарзина. Его нельзя было узнать: лицо разбито, левый глаз совсем заплыл, передвигался он с трудом, еще и потому, что ногах были надеты тяжелые кандалы. Кривясь, одним глазом он попытался рассмотреть Кметова.
— А, Сергей Михайлович! — узнал он.
Кметов поднялся, не зная, что сказать.
— Хорошо меня, да? — выручил его Камарзин и на этот раз, с трудом усаживаясь на стул.
— Господи… Кто вас так?
— Органы, кто еще… Курить есть?
— Нет.
— А вот это худо.
— Я, собственно, по поводу фон Гакке…
— Ясное дело. Зачем бы вы еще пришли сюда… Что, говорили уже с вами?
— Говорили, вчера.
— И со мной говорили. — Кривая улыбка тронула разбитые губы Камарзина. — Только я их послал куда подальше.
— Да, и теперь они меня…
— Что, читать заставляют?
— Вы это бросьте усмехаться! — внезапно закричал Кметов. — Это вы его убили. Это ваших рук дело.
— Ну да, убил, — подтвердил Камарзин. — Потому что это он, хищный аспид, сделал так, чтобы цены на воду опять поднялись. Он подселил в каждый жом по гэбэшнику, чтоб они надзирали да доносили на людей. Вот она, ваша чиновная революция…
— А где Вера? — тихо спросил Кметов.
— Убили Веру, — равнодушно ответил Камарзин. — Она рядом была, подала мне знак, когда министр вышел. Эти бросились с испугу палить во все стороны, человека три случайных прохожих положили, ну, и ее.
Кметов молчал.
— Бросьте, Сергей Михайлович, — сказал Камарзин. — Мученица она теперь. Но и дело сделано.
— Дело сделано, — повторил Кметов. — Верно. Вы дело сделали — и в сторону.
Это, видимо, задело Камарзина.
— Неправда это, — горячо заговорил он. — Я сам сдался. Они уже были готовы меня всего изрешетить, а я крикнул: «Сдаюсь!» Потому что это я, я один в ответе. Я так им и сказал… а они все сообщников добиваются. Нет у меня сообщников. Вера была одна, да уж нет ее.
— Что же вы тогда не хотите читать?
Камарзин насупился.
— Как вы не понимаете? — произнес он. — Он же того и добивается. Нужно было убивать человека, чтобы доделывать все за него. Извините, Сергей Михайлович, тут я — пас.
Сделав над собой усилие, Кметов накрыл его руку своей. Камарзин дернулся.
— Нет!
— Прошу вас, Алексей, голубчик, — попросил Кметов. — Я не смогу.
— А я смогу? — зло крикнул Камарзин ему в лицо. — Он же только того и ждет!
— А вы возьмите с собой мелок, — уговаривал Кметов. — И вообще, чего вам бояться? Он ведь не поднимется, потому что побоится народного слова. Это пустая формальность, понимаете? Отчитаете — и вас отпустят. А не то — повесят в этой самой крепости.
— Хорошо, — внезапно сказал Камарзин. — Если вы дадите мне одно обещание.
— Какое?
— Я стану читать эти три ночи, — заикаясь, проговорил Камарзин, — если вы на следующем слушании зачитаете все написанные не по форме жалитвы и объявите анафему правительству.
Кметов остолбенел. Меньше всего ждал он такого условия.
— Правительству? — проговорил он.
— Обещаете?
Кметов медлил. Баба Таня мелькнула у него в голове. Быть ближе к народу…
— Обещаю, — выдавил он из себя. — А вы?
— Обещаю, — твердо сказал Камарзин.
В эту минуту в комнату вошел жандарм.
— Свидание окончено!
— Фон Гакке сказал про вас: «Он знает…», — сказал Камарзин, вставая. — Что он имел в виду?
Кметов тоже поднялся, взял свой портфель.
— Я знал, что вас можно уговорить, — сказал он, пряча глаза. — Наверное, это.
— Помните, — сказал Камарзин, и тут впервые страх промелькнул в его глазах.
Кметов, чувствуя громадное облегчение, кивнул ему и вышел.
14
Чуть свет ребенок за стеной проснулся и захныкал. Он был голоден и, словно не понимая, что перешел из одной яви в другую, где нужно есть, чтобы существовать, хныкал сначала нерешительно, как будто сомневаясь в своем праве на материнскую грудь. Его тонкий голос делал краткие, совсем осознанные паузы, предназначенные, казалось, для того, чтобы вслушаться, выяснить, услышали ли. После каждой паузы голос его становился все громче и капризнее, пока в какой-то момент не зашелся в
