право и на такую историю. Мы еще не отрезанный ломоть, мы хотим участвовать в вашей истории!
Об этом просто и горько говорил в бане Кривицкий, душа-человек, если вдуматься, не люби он язвить себя и окружающих подобными афористическими высказываниями, забравшись на самый высокий полок парилки, в темную жаркую верхотуру, отчего его слова на свежем воздухе получали вдруг свойство оказываться о другом, совершенно неожиданном смысле, точно с погружением в ледяную купель приобретали необходимую многозначительность. Но затем этот раскрывающийся на свежем воздухе павлиний хвост из значений внезапно опять сворачивался под воздействием слов вступающего Наумова.
Наумов говорил всегда одно и то же и в одних и тех же словах, точно, прибавь он что-либо от себя, это вызвало бы необратимые сбои в его механизме, который и так в последнее время начал заедать и бестолково проворачиваться и требовать капитального ремонта. По Наумову выходило, что все их беды проистекают из-за того, что их списали до истечения срока, хотя по плану они могли бы работать еще. Но их преднамеренно обесценили заранее, не по фактическому износу, а отсюда лишь один путь — на свалку. Вслед за этим Наумов начинал говорить о сроках своей собственной амортизации и об особенной ее ускоренности, говорить языком технических спецификаций, употребляя слова шатунно-бегункового свойства, которые наводили на всех тоску, и выбивали из настроения, и заставляли вспоминать что-нибудь совершенно неожиданное — что пылесос из ремонта еще не взят, и сколько стоил до независимости килограмм металлолома, и что, наконец, техосмотр на носу, а прокладка пробивает, и выхлоп такой, как будто на солярке ездишь. Наумова перебивал Прохоров всегда одной и той же фразой: «Да, Виктор Михалыч, стары мы стали для таких-то дел!», — и тот никогда не интересовался у него, для каких таких, собственно, дел они стали стары. В ответ он лишь кивал и умолкал понуро.
О, как хорошо знал Бурятов устанавливающуюся после этого паузу, которую невозможно было нарушить, паузу, в которой растерянность, жалость, уныние мешались вместе и образовывали непреодолимый заслон словам. В такие минуты молчание повисало в предбаннике, где отдыхали после парилки, и только самовар тихо запевал, закипая. Кто знает, до чего это могло довести всякий раз — Бурятову казалось, что кто-нибудь вот-вот ударит шапкой о стол, вскрикнет и уронит голову на руки в накатившей внезапно тоске, — если бы не хозяин. Прохоров был мастер сглаживать острые углы. Обладая способностью никогда не поддаваться гипнотическому воздействию перепадов настроения собеседника, Юрий Андреевич всегда тонко ощущал момент, когда нужно было вставить в разговор что-то отвлекающее и отрезвляющее, иногда даже глупое. Ничто так не вразумляет, как глупость, сказанная кем-то другим. Прохоров понимал это и великолепно умел воспользоваться моментом, чтобы предупредить неприятную, тягостную ситуацию. С Наумовым это превратилось уже в традицию, так как все уже знали, что скажет любезный Виктор Михайлович в следующую минуту, и только и ждали смягчающей фразы Юрия Андреевича. Но это действовало даже и в том случае, когда приходил Леонид Павлович Гребцов, человек тяжелый, неудачливый в жизни и просто нестерпимый во хмелю. И даже с ним умел Юрий Андреевич так повернуть беседу, чтобы она не стала мукой для окружающих, как происходило обычно во время разговора с Гребцовым, а протекала легко и непринужденно, даже с приятцей. Получалось это, наверное, от собственного Юрия Андреевича отношения к человеку, пусть даже такому, как Гребцов, и окружающие могли видеть, что Юрию Андреевичу есть что вспомнить приятного, выпавшего им когда-то с Гребцовым на двоих, что тот хороший, стоящий человек, только вот жизнь его бьет, несладкая она у него. Да и вообще, у кого сейчас жизнь сладкая? Всем тяжело, люди вон друг на друга собаками гавкают, и негоже в такое время разбрасываться друзьями, даже такими, как Гребцов. И за это любили Прохорова окружающие, считали мудрецом и частенько советовались с ним по разным наболевшим вопросам.
Но в этот раз Юрию Андреевичу даже не пришлось вмешиваться в разговор самому, чтобы скрасить паузу после слов Наумова. В баню зашел поздравить его с днем рождения старинный приятель Прохорова, Всеволод Степанович Громеко. Куда-то он в последнее время запропал, давненько о нем ничего не было слышно, и теперь выяснилось, что уезжал Всеволод Степанович читать лекции по своей лимнологии в один германский университет по приглашению какого-то весьма уважаемого фонда, вернулся недавно и сразу же решил зайти, чтобы поздравить дорогого друга Юрия Андреевича. Понятно, что появление Всеволода Степановича мигом разогнало тоску, всколыхнув тихую местечковость прохоровской сауны с ее одними и теми же вечно перемываемыми темами.
Громеко париться не стал. Ему было не до того. У него накопилось много чего рассказать, и прежде всего о жизни некоторых наших бывших, и кто как устроился, и кто чем живет, и он с самого почти порога начал выкладывать свои новости блоками, как это делают информационные программы. Нет, все-таки Наумову с его заунывными монологами о вселенской амортизации было до этого явно далеко. Вместе с Громеко в сауну вторгся и зашумел чужими понятиями мир университетских образовательных программ, а также международного сотрудничества в рамках этих программ, разветвленных и разносторонних, и Бурятову на миг почудилось, что все это время они напрасно отсиживались в стенах своей сауны, а когда на гостеприимство хозяина полагаться было уже невозможно, запирались в своих домах, превращенных в подобие крепостей. Они не желали склонять свое ухо к шуму мирского прибоя, который день за днем накатывал на их стены, — мир был устрашающ, но и притягателен, им хотелось преодолеть его, как море, но было боязно его глубины. И вот теперь Громеко, пересекший этот океан в своей утлой лодчонке, про которую ему говорили, что она ни на что не годится, вернулся героем, точно упрек им бросая, — я видел страны, я видел людей, они живут совсем, совсем по-другому, и я стал почти как они, и те, бывшие, кого я видел, они тоже стали как те, с кем они живут бок о бок. А что произошло здесь в мое отсутствие? Что произошло с вами?
Ответ на эти слова имелся. Но вряд ли Громеко ожидал его услышать. Он отсутствовал почти полгода, по всем мыслимым меркам это значительный отрезок времени, и за такой отрезок происходит обычно много событий. Но не здесь. Вот этого Громеко и не ожидал. Если вдуматься, здесь не произошло ничего такого, что было бы достойно внимания. Замедленный ход событий предполагал сроки более растянутые, чем каких-то полгода, нерасторопное время тихо пылило так и не замощенными дорогами. Поэтому местными сенсациями Громеко не порадовали.
Зато сам он был окрылен. Это было заметно сразу. Ведь ему позволили не только прочесть четырехмесячный курс лекций, но и выпустить две монографии, которые здесь ему издать никак не удавалось. Да что там говорить, здесь не только он сам, — вся его отрасль науки была в загоне. Давным- давно не финансируемая из госбюджета, еле влачащая свое существование за счет каких-то собственных поступлений, наука совершенно пришла в упадок, а ее специалисты остались невостребованными. Чего уж говорить о новых научных разработках! Содержание научных отчетов не меняется из года в год, все ждут каких-то государственных ассигнований, в которых из года в год отказывается по разным причинам, здания требуют капитального ремонта, а до этого никому дела нет.
И на этом фоне вдруг — лекции в зарубежном университете, премия, выход в свет двух новых книг. Конечно, это не повод к надеждам на общее благополучие, но зато какой повод к личному счастью! Громеко был счастлив. Он не говорил этого впрямую, но все это почувствовали. Он был востребован. Он был при своем деле, на что уже давно перестал надеяться.
«Значит, можно», — подумалось Бурятову. Можно вполне свободно пересадить себя в чужую почву и чувствовать более или менее комфортно даже в таком возрасте. Вон и Валя тоже так думает. Уехала без него, теперь звонит только. Но и он хорош. «Не поеду, корни!» А что это такое, если вдуматься? Так ли крепко ты здесь сидишь? Так ли крепко держат тебя твои корни? Сергея, брата, не видел уже полгода, хоть и живем в одном городе. Могилы родителей? И не припомнить, когда был там последний раз. Года полтора назад, когда машина была еще на ходу. Друзья? А что друзья? Кто смотрит на друзей, когда выпадает шанс уехать?
Биргер. Бурятов встрепенулся и стал слушать. Громеко рассказывал про Биргера. Вот подходящий пример. Их лет человек. Тоже вот вместе с ними в баню ходил. Где-то трудился. Ездил на дачу поливать деревья. И вдруг оказывается, что он немец и едет в Германию на постоянное место жительства. Дело в том, что сначала туда уехал его сын, а потом вытянул Биргера с женой. Сейчас живут в Ганновере. Сын трудится где-то на автомобильной фирме. А Биргер на пенсии. Пенсия хорошая у него, живет — не тужит. Так-то вот. А ты, Николай Семеныч, говоришь — корни!
Потом говорили о том, насколько нужен в Германии немецкий нашему эмигранту. Биргеру вот он, оказывается, не нужен совсем, зачем немецкий Биргеру, Биргер сидит у себя дома и выходит только в
