подпитии, а звонок был результатом не то розыгрыша, не то белой горячки. Он припомнил, что один раз даже позвонил сам Горбатов и испуганным голосом сообщил, что только что насмерть забодали механизатора Горбатова и что сделал это его собственный трактор.
Но на этот раз у Проторина были неоспоримые доказательства, что Горбатова таки забодали. Ему было жаль механизатора и страшно любопытно, кто это сделал. Может, жена? Она вполне могла того забодать, так уж ему говорили. Но почему же он решил, что смерти Горбатова надо было приключиться именно через забодание? Его могли, к примеру, переехать трактором, — смерть для механизатора почетная. Он мог допиться до околения, — смерть не менее почетная. В общем, Проторин не мог дождаться встречи со старостой, чтобы узнать все подробности.
Все эти дни шел дождь, а сейчас небо расчистилось. Газик, скрежеща, остановился на каком-то перекрестке. Асфальт здесь кончался. В две стороны вели одинаково немощеные дороги, страшные, зевающие выбоинами и озерцами воды, под которыми скрывались каверзные глубокие ямы. Летом и зимой, под толстым тулупом из пыли и снега, они выглядели по-другому, осанистее. Сейчас смотреть на них было как-то трогательно, как на чьи-то озябшие руки. Эти две трогательно весенние дороги вели: одна — в Испол, другая — в Реч. Проторин решился сойти здесь, тем более, что водитель, завидев состояние дорог, собрался поворачивать обратно: чего зря машину гробить. Проторин натянул сапоги, взял сумку и выбрался из машины. Газик взревел и запрыгал по ухабам дороги в Реч.
Проводив его глазами, Проторин вдруг заметил, что на перекрестке торчит некая длинная фигура, туго завернутая в заляпанную грязью черную пелерину. Это оказался испольский ветеринар Сквозцов, который тоже дожидался попутки и теперь тоскливо провожал глазами упрыгивающий в Реч газик. Дойдя до Сквозцова, Проторин пожал ему руку, спросил, как дела, и Сквозцов, худое бледное лицо которого сразу оживилось, принялся говорить, что у старосты корова заболела, а осмотр ничего не дает, потому как корова бодается. Проторин при этих словах вздрогнул и внимательно посмотрел на Сквозцова.
— Да что вы, Михаил Николаевич, — сказал тот. — Покойник к старостиной корове близко не подходил. Он ведь смертным боем боялся всего, что бодается. Фобия! — поднял он палец.
— Фобия, — повторил Проторин и с тайной надеждой спросил: — Будете другой машины дожидаться?
К его радости, Сквозцов уныло махнул рукой.
— Толку-то! Все утро стою. Решил вот махнуть в Реч, пока дороги окончательно не развезло. Туда лавка приехала, а в ней продается специальный молоток для лечения коров. Им так легонько тюкаешь ей меж рог, и она — здорова.
— Дорого стоит? — спросил Проторин, когда они уже шагали по дороге. — Молоток?
— А молоток-то не дорого, — отозвался Сквозцов, усердно перешагивая озерца воды. — Лечение дорогое, поэтапное, так ведь они мне еще за прошлый год задолжали. Контора и задолжала. А теперь, говорят, лечи в долг, деньги только к лету будут. Так я что? Решил молоток пока за свои деньги купить, а там видно будет.
— А заплатят?
— Так старостина ведь корова, — удивился Сквозцов. — Конечно, заплатят. Только об этом и говорят. Мания! — поднял он палец.
Идти было еще далеко. Над расхлябанной дорогой висело голубоватое, цвета весеннего ледка, небо с парой тонких белых росчерков, точно оставленных коньками-самолетами. Деревья стояли еще неодетые, и, словно пользуясь этой наготой, ветви их усеяли галки, неподвижные, будто замерзшие. Все вокруг словно ждало чего-то, одна грязь, живая и беспокойная, активно чавкала под ногами. Скоро Проторин выглядел так же, как Сквозцов.
— Ну, а на селе-то что слыхать? — спросил он замолкшего Сквозцова.
— Порядку нет, — сердито отозвался тот, борясь с жижей. — Посевная скоро, а единственного механизатора леший взял.
— Так то леший был? — задумчиво спросил Проторин. Сквозцов заметил его задумчивость и осекся.
— Леший — не леший, а похоронили третьего дня, — буркнул он.
Проторин остановился.
— Постой, Федор Иванович, — произнес он. — Как похоронили? А вскрытие?
Сквозцов самодовольно усмехнулся.
— Вскрыли, как положено, — ответил он. — Я и вскрывал.
— А где же заключение, Федор Иванович? — закричал Проторин.
— Заключение тут не надобно, — отрезал Сквозцов. — Все и так понятно. Печень расширена. Самого маленько градом побило — видно, сопротивлялся. Волосы не обожжены, молнией не било.
— Ну, а телесные повреждения? — допытывался Проторин.
Сквозцов покачал головой.
— Все-то вам, речским, телесные повреждения подавай. Причина смерти естественная. От испуга помер.
В молчании двинулись дальше, зашлепали, зачавкали по грязи. Вскоре показались первые крыши.
— Извини, Федор Иванович, — прервал молчание Проторин, — но придется нам его все же того… эксгумировать.
— Зачем? — осведомился Сквозцов с обиженным видом.
— Установить истинную причину смерти, — терпеливо пояснил Проторин. — Ты вот говоришь, что он от испуга помер, а от старосты я слышал, что забодали его. И это уже не знаю, в какой раз. Как-то он мне сам позвонил и сказал, что его забодал трактор.
— Врет, — равнодушно сказал Сквозцов. — Не забодал он его. Горбатов на дерево влез, а у трактора солярки не хватило бы, чтобы это дерево свернуть.
— Все одно, — решительно сказал Проторин. — Выкапывать надо. Чего меня не подождали?
— А распутица, — равнодушно бросил Сквозцов. — Ты когда еще доедешь, а покойника в доме держать не след.
Испол начинался плетнями и дощатыми развалюхами, а потом разом переходил в добротные, каменные дома с балконами и террасами, с черепичными крышами, иные — совершенно усадьбы, всем на загляденье. К площади дома сходились, как на ярмарку, на других посмотреть и себя показать, — крутобокие, беленые, в высоких шапках, с псами на цепях, — образовывали правильный квадрат, уступая одну сторону небольшой благообразной церкви, выглядевшей так, будто седой пустынник вышел учить собрание молодцеватых нарядных купчин.
Перед домом старосты гудела немаленькая толпа. Появление Проторина было отмечено довольным гулом, а потом все взгляды снова обратились к выступающему. Им был староста Испола, Авила Нездич, сумрачный человек с тяжелым взглядом и такой же рукой. При виде Нездича Проторин ощетинился: не так давно он самолично завел на старосту дело по обвинению в рукосуйстве на основании многочисленных жалоб, поступающих в прокуратуру буквально косяками. Желая послушать, о чем говорит Нездич, Проторин втерся в толпу, и тотчас же кто-то ему незнакомый, в желтой кепке, принялся многословно и невнятно разъяснять ему, как должно вестись следствие, когда дело доходит до механизаторов.
— Их ведь просто так не кончают, механизаторов-то, — орал ему в ухо человек. — Их ведь, может, на село приходится по штуке. Если кончили, значит, за дело. А заводить дело — дело прокуратуры. Это ей решать — поделом или не поделом. Но по делу, без промедления. А Горбатов-то был мужик дельный. Редкой души был человек. Всего и делов.
Внимательно выслушав его, Проторин повернулся и стал слушать, что говорит староста. А тот громко читал бумагу. По бумаге, коллективному свидетельству происшедшего, выходило, что на Горбатова напало облако-кабан, ибо имело клыки, как у вепря, горб и пятак. Горбатова оно застало в поле, где тот сеял рожь, находясь в состоянии умопомрачения от выпитого недавно метилкакого-то спирта. Доплыв до поля, облако внезапно ринулось на сеятеля и пихнуло его рылом. Свидетели с удовлетворением отметили, что Горбатов не растерялся, а запустил полную горсть ржи в глаза чудовищу, отчего оно на миг ослепло. После чего потерпевший побежал по полю и был атакован вторично. Между первым и вторым нападениями прошло достаточно времени для того, чтобы потерпевший успел разбросать по полю все семена, и это сочтено было
