но он стал таким узким, что казалось невозможным протиснуться сквозь него. Однако я старался изо всех сил и почувствовал, как острые ветви оцарапали мне руки и щеки. Я закрыл глаза. Листья вокруг меня шелестели. Я боролся с ветками, а потом неожиданно ввалился в сад.
— Я принесу топор из сарая, — прошептал я стене из листьев, за которой, хоть я ее и не видел, ждала Биби, — и расчищу тебе дорогу.
Послышался треск, и Биби с грациозностью буйволицы, которой нет дела до каких-то деревяшек, когда она хочет добраться до кормушки, продралась сквозь кусты. Спина прямая, сама сияет, отдуваясь, как паровоз, вот она уже стоит рядом со мной и смотрит, как и я, на вновь обретенный рай, раскинувшийся перед нами.
Цветы росли так же пышно, как в стародавнюю пору, словно для них не существовало времен года. Жимолость в своем углу. Розмарин, тимьян, глицинии, азалии — совсем как в детстве. Терновник, фуксии, герань, колокольчики, львиный зев, флоксы, лаванда, шалфей — все, как раньше. Вьюнки, такие же прекрасные, как тогда. Гортензии. И тысячи маргариток на лугу, на том же месте. Гибискусы, олеандры, мак. А у ворот цвели, как всегда, красные и белые розы. Трава доставала мне до колен, а не до живота. Кто же ухаживал за этим садом, хозяин которого никогда не показывался? Ведь и сейчас, в этом я был уверен, в доме никто не жил.
Разумеется, я осторожно огляделся, посмотрел направо и налево, нет ли поблизости господина Адамсона. Его не было, или он хорошо прятался. Я пошел, ведя за собой Биби, к сараю. В него никто не заходил, я сразу увидел, что ни господин Кремер, ни его работающий по ночам садовник никогда ни к чему не прикасались. Все стояло на своих местах: тачка, мотыги и лопаты, топор и даже бочка с водой, такая же полная, как раньше. Правда, было пыльно и грязно, что да, то да, но тоже не слишком. Может, вещи сохраняются тут лучше, чем в других местах?
Я принялся разгребать хлам, который тогда, в мае 1946 года, накидал на чемодан. И вскоре увидел его кожаный бок. Наклейку с надписью «Эдем Рок». Через минуту чемодан, который я тогда старательно замаскировал, лежал между балками сарая. Я подтолкнул его к Биби.
— Он принадлежит тебе, — сказал я.
Она присела на корточки перед подарком и осмотрела его со всех сторон. Печати никто не трогал — никаких сомнений. Биби достала откуда-то из многочисленных складок своей юбки нож, разломала красный сургуч и начала возиться с замками. Вскрыла их и взялась за крышку. Наконец крышка поддалась, чемодан открылся. Он был пуст.
— Так вот почему он такой легкий! — завопил я. — Свинья! Этот господин Адамсон! Едва не угробил меня из-за пустого чемодана!
Он не был пуст. На дне, которое, похоже, было оклеено оберточной бумагой, лежало письмо. Пожелтевшая бумага, выцветшие чернила.
«Дорогая Биби. — Так оно, наверное, начиналось. И мне показалось, что я даже могу разобрать подпись: — Твой дедушка». Остальное я не мог прочитать — да это меня и не касалось! Биби так держала письмо, что я не мог заглянуть в эту тайну. К тому же господин Адамсон писал зюттерлиновскими буквами,[16] которые я и по сей день разбираю с трудом. Вероятно, Биби тоже плохо их понимала, потому что читала довольно долго, хотя там и было всего несколько строчек. Наконец она подняла голову и произнесла:
— Очень мило. Он пишет, что это, — она потрясла письмом, — наверняка обеспечит мне блестящее будущее. Всего доброго. Твой дедушка.
Что-то заставило меня еще раз заглянуть в чемодан. Бумага, какой обычно застилают полки шкафов и комодов. Один уголок задрался. Я с усилием потянул за него, даже пошатнулся — и у меня в руке оказался кусок плотного картона размером с чемодан.
— Ты только посмотри! — закричала Биби, которая снова склонилась над чемоданом и вынула оттуда что-то блестящее. Головное украшение из чистого золота, похожее на золотые косы, и ожерелье из сотен золотых нитей.
— Это носила твоя мать София, — сказал я, пока Биби пыталась пристроить перепутанные золотые украшения на лоб и шею. — Тогда, с господином Адамсоном. И больше на ней ничего не было.
Теперь золото струилось по голове и груди Биби. Блестящие воды, стекавшие по ее телу. Выглядела она потрясающе. Правда, сзади, там, где замочек, на ожерелье болталась маленькая бумажка. Ценник. На нем было написано «Новый универмаг АГ. 19.80». Я резко сорвал его — Биби, с восторгом оглядывавшая себя, ничего не заметила, — скомкал и швырнул в траву.
— Украшения Клитемнестры, — пояснил я. — Настоящие, подлинные. Господин Адамсон не был выдумщиком. Я тебе всегда это говорил.
Она кивнула:
— Вот как можно ошибиться. Он не был фантазером. — Ее выпуклые глаза сияли. Она просто светилась и была по-настоящему прекрасна.
Я почувствовал смутный испуг, сердечное беспокойство и оглянулся на виллу. Мне показалось или я увидел, как лицо господина Адамсона спряталось за углом дома?
— Все, — сказал я, — пошли отсюда.
Я поставил чемодан на прежнее место и пошел к садовой калитке. Ее никогда и не закрывали. Я помог Биби сесть в машину, открыл перед ней, как перед королевой, дверцу, правда, переднюю, но со всем почтением, которое не было наигранным. Она и впрямь выглядела королевой. И красные носки с альпинистскими ботинками ничуть не умаляли ее величия.
Когда мы проезжали мимо трамвайной остановки, она крикнула:
— Остановись! Я сяду на трамвай.
Я остановился, она вышла.
— Спасибо, — сказала она через открытое окно. — Вот. — И протянула мне пачку долларов.
— Что это?
— Твоя плата за второй день. — И направилась к остановке.
Я смотрел, как она возится с автоматом, покупая билет, а потом пришел шестнадцатый номер, современный вагон, его зеленая краска была светлее, чем у старых, и немного отливала синим. Биби вошла и села у окна. Последнее, что я видел, — профиль за окном, античное лицо, обрамленное языками пламени. Я неподвижно сидел за рулем, пока трамвай — а вместе с ним и Биби — не исчез за поворотом. Потом и я тронулся с места.
Это — конец истории про господина Адамсона. И истории про Биби. С тех пор я никого из них не видел. Или скажем так: это — почти конец. При начале настоящего конца, сегодня утром, ты ведь присутствовала. Что теперь еще будет, знают только боги.
Думаю, ты несколько удивилась, когда я (оставаясь верным себе) позвонил тебе сегодня утром в несусветную рань — в десять часов — и попросил, чтобы ты отвезла меня на моем «ситроене» на холм моего детства. Мы ведь виделись накануне, в день рождения. А проводить каждый день с дедом тебе неохота. Но сегодня ты нужна мне: чтобы отвезти меня — это ты сделала — и чтобы найти. Это ты еще сделаешь.
На самом деле я в свои девяносто четыре вожу уже не так уверенно, как в восемьдесят. Глаза подводят, да и нога уже не так быстро меняет педаль газа на тормоз. Мне бы не хотелось во время своей последней поездки задавить какого-нибудь старика, медленно плетущегося по «зебре». Тем более ребенка.
Как много лет назад, машина стояла на крошечной парковочной площадке у стены дома. Она спряталась под папоротником, плющом, ежевикой и розами. Только в нескольких местах проглядывал пыльный металл, вишнево-красный. На лобовом стекле наклеен талон о плате за пользование автобаном за 2018 год. После этого я уже, кажется, не ездил, по крайней мере по автобану. Я обрадовался, что ты помогла мне освободить машину. Правда, я тоже немного подергал за ветки, но больше для проформы. Ты сильными движениями оборвала розы и другие растения с крыши и капота машины. И как раз когда ты сдернула ковер из плюща с заднего окна, мы оба увидели кость динозавра. Одновременно.
— Вот она! — воскликнул я.
Ты знаешь, что ты ответила.
