догнал его, но споткнулся, так что чуть не упал. Я хотел (и даже сказал: «Извините») опереться о него. Но — просто прошел насквозь. Никакого сопротивления, правда, я почувствовал какой-то холодок. Я упал перед ним на дорожку, выложенную плитками, и, перевернувшись на спину, глядел на него во все глаза. А господин Адамсон стоял и ухмылялся, как человек, которого застали за какой-то шалостью.
— Ну вот, — произнес он, — теперь ты все знаешь.
Он сделал большой шаг и переступил через меня. Перед стеной оглянулся и крикнул:
— Сегодня я не буду тебе врать про птицу с золотыми перьями! — Не замедляя шага, он вошел в стену и исчез.
Я потер глаза и помчался к стене. Она стояла, как обычно. Штукатурка нигде не обвалилась. Ни единой щелочки. Я обеими руками постучал по стене. Ничего, ничего особенного. Какой-то жучок пополз между пальцев наверх.
Я схватил кость динозавра и побежал к дому, не видя дороги. Не помню, может, я даже кричал от ужаса. Очнулся я только перед большим зеркалом у нас в коридоре. Там, где раньше была рубашка, кожа у меня осталась чистой, розовой, как у поросенка. Но руки, брюки, ноги, ботинки — все белое от мусора и цемента. Колени покрыты засохшей кровью и строительной пылью. А голова! Вместо лица — маска из грязи и крови. Волосы торчат вверх, как языки белого пламени. И только два черных круга на месте глаз незнакомого чудовища, в которого я превратился. Неудивительно, что женщина в квартире Биби захлопнула дверь! За моей спиной в зеркале отражалась мама, ее глаза были полны такого же ужаса, как и мои.
После этого я заболел. Тяжело. Воспаление мозговой оболочки, про такой диагноз мне позднее рассказала мама (почти менингит). У меня был жар, температура поднималась выше сорока градусов, и я не выносил света. Малейший лучик солнца из-за задернутых штор, самая узенькая щелочка — и я вскрикивал от боли. Моя мать часами сидела у моей постели, я то узнавал ее, то нет. Я лежал словно в колоколе гремящих, мерцающих огней. Мать была только тенью. На самом деле это я мог вот-вот стать тенью. Я бредил. В одном из кошмаров, самом страшном, мои родители оказались рядышком в пруду для рыб, который мы с Миком построили из украденного цемента, в густом иле, из которого торчали, подобно двум кувшинкам, их лица, искаженные ужасом. Открытые рты, которые глотали жижу, выплевывали ее и снова глотали. Они тонули. Или, точнее: они растворялись. Я видел, как они исчезали, ил превратился в прозрачную, словно стекло, воду, а их все равно почти не было видно, моих маму и папу. Две тени под водой. Потом они совсем пропали. Растворились в ужасном пруду Мика. Вместо них в окне появилось перепуганное лицо господина Адамсона. Он что-то кричал, но я видел только его рот, он открывался и закрывался, как у рыбы… Я с криком проснулся и стал умолять склонившуюся надо мной мать, что не хочу умирать, пожалуйста, не сегодня. «Потому что сегодня пятница!» И действительно, была пятница, позднее мама подтвердила это. Мне и сейчас не совсем понятен смысл этих слов. Что значит, я не хотел умирать, потому что была пятница?.. Кстати, сегодня как раз пятница. Пятница, 22 мая 2032 года, следующий день после моего девяностачетырехлетия. Точно через два месяца после двухсотого дня рождения Гете. Дня смерти, разумеется, я хотел сказать: дня смерти. Шумиху устроили жуткую, дни памяти всех сортов, а кондитерская Шпрюнгли даже выпустила в продажу посмертную маску из марципана, в натуральную величину… Мама, ужасно встревоженная, как могла, успокаивала меня. Я действительно стал вести себя потише, хотя голова у меня только что не раскалывалась от боли… Но каким-то образом через некоторое время я поправился. Боль от солнечного света становилась меньше, а потом, в одно прекрасное утро, совсем прошла. Я решился сделать первые шаги. Мама шла рядом. И я, как когда-то, когда был маленьким ребенком, держался за ее руку.
Жарким днем — было седьмое августа, я это знал тогда и помню до сих пор, потому что седьмого августа день рождения Мика, — я отважился прийти один в сад виллы господина Кремера. (Мик даже в день рождения снова отсиживал наказание в школе.) Я не умер! Я поправился! Со мной была кость динозавра, в волосах торчало индейское перо. Я протиснулся в лаз между стеной сада Белой Дамы и самшитовыми кустами, такими сухими, что их листья падали на землю, когда я пролезал через них. Был жаркий день, горели луга, а далеко на горизонте дымился лес.
Господин Адамсон сидел на скамейке в двух шагах от того места в стене, где он исчез в последний раз. Он, как это бывало и раньше, вытянул ноги и закрыл глаза. И запрокинул голову. Он сидел так, словно был тут уже давно и собирался остаться надолго. Пока я с радостью, но и с некоторым страхом пробирался к нему через высокую траву, он открыл глаза и выпрямился. Господин Адамсон захлопал в ладоши — без единого звука — и выкрикнул что-то похожее на радостное приветствие. Вроде старомодного «Хо-хо!» или совсем уж доисторического «Разрази меня гром!». Он указал мне на скамейку, словно гостеприимный хозяин, предлагающий гостю лучшее место. Я сел. Правда, на другой конец скамейки, хотя старик мне ужасно нравился. Между мной и им уместилось бы целое племя навахо. А еще Мик и все скво, которыми были его сестры. Кость динозавра я положил между нами.
— Ну? Теперь ты все понял? — спросил господин Адамсон.
— Нет, — ответил я.
— Я — покойник, — сказал господин Адамсон.
— Кто?
— Покойник. Я умер.
Я уставился на него. Он вовсе не выглядел мертвым, этот господин Адамсон, разве что его лицо даже в то жаркое лето, какое выпадает раз в сто лет, оставалось совершенно белым как мел, с сеточкой светло- серых морщин, напоминавших паутину, хотя голова его походила скорее на голову гигантской уродливой саламандры, которую в народе прозвали «драконокольм». Рот, выпяченная верхняя губа, глаза с ехидцей. Три волоска на лысине по-прежнему выстроились в ряд, как путевые вехи.
— Я еще никогда не видел покойников, — прошептал я.
— Во-первых, откуда ты знаешь? — Господин Адамсон улыбнулся. — Во-вторых, живые не могут видеть мертвых.
— Но я же вас вижу! — воскликнул я.
— Не бывает правил без исключений, — рассмеялся господин Адамсон. — Мертвых это тоже касается… Ты видишь меня, потому что я умер в то самое мгновение, когда ты появился на свет. Именно тогда. Я не говорю в тот год, или день, или час, минуту или секунду. Я говорю «мгновение». Мгновение — это, ну как если бы у тебя был ножик, который резал бы время, тонкий-тонкий, острый-острый, и ты разрезал бы секунду пополам, а потом одну половинку еще раз пополам, а потом еще и еще, не останавливаясь, и так целый день. Тогда под конец у тебя был бы махонький кусочек времени, и он все равно был бы больше мгновения, намного больше, но нам с тобой для первого раза и этого достаточно… Я и ты, мы сменили друг друга на земле. Как в эстафете, только без палочки. Я — твой предшественник. Ты — мой преемник и подопечный. Меня ты можешь видеть, других покойников — нет.
— А тут где-то есть и другие? — У меня получилось немного громче, чем я хотел. Я зажал рот руками и оглянулся.
— Всего несколько. Например, один стоит вон там, на садовой стене.
Я никого не видел. Ни души. Ни на стене, ни где-нибудь еще. Собака обнюхивала скамейку, на которой когда-то сидели старые дамы, но она вряд ли была покойником. Сияло голубое небо, палило солнце. Ни одна птица не отважилась взлететь, она бы зажарилась и свалилась на землю. До самой изгороди — коричневая пожухлая трава. Воздух над изгородью дрожал. Может, это души? Мне стало зябко, несмотря на невыносимую жару.
— А здесь, в этой стене, выход из царства мертвых? — спросил я и похлопал ладонью по штукатурке.
— Скорее вход, — ответил господин Адамсон, — не парадный.
Он снова вытянул ноги и начал искать что-то в кармане, наверное, сигару — я знал это движение, так делал папа, — пока не вспомнил, что это в прошлом. Он вздохнул.
— Входов очень много. Думаю, по всему миру наберется несколько тысяч. Я пользуюсь только этим. Я знал, что однажды ты мне попадешься.
Я кивнул. Я чувствовал, как стучит мое сердце. Я таки попался. Вот только не мог понять, считать это величайшим счастьем или несчастьем своей жизни.
