злодея, что немножко напомнило мне Эдварда Г. Робинсона в «Брате Орхидее».
И все, разумеется, кончается хорошо.
Мы перешли через улицу, выпили по чашке капучино и съели один эклер на двоих. Она долго молчала, затем сказала:
— Я так волновалась, Бирнаард…
— Правда? А я с самого начала был уверен, что у него с этой медсестрой все будет о’кей. Правда, я думал, что он прикончит этого Ли Кобба прямо на месте, но они сперва метнули кости. И знаешь, так даже лучше. Изящная деталь.
— Нет, я не о фильме.
— О…
— Я думала, что потеряла тебя. Мне показалось, что ты едешь к другой женщине.
— Разве я не говорил, что еду по важному делу?
— Но ты ничего не объяснил… А если бы и объяснил… — опустив глаза, она начала разглядывать свои пальцы. — А знаешь, я бы поняла, если бы ты завел другую. Я… была слишком… сдержанна. Но эти последние недели мне приходилось очень трудно. Я ощущала, что живу, только когда мы сидели рядом с тобой в кинотеатре. А все остальное время… почти задыхалась.
— А что случилось, Илона?
Она покачала головой.
— Я не могу об этом говорить.
— Можешь.
— Не сейчас. В другой раз. — Она отпила глоток капучино. — Расскажи мне об этом важном деле. Или это тайна?
— Просто один человек хотел показать мне свою библиотеку, — ответил я. — Обычно такого рода встречи я назначаю на конец рабочего дня, но мы с тобой каждый вечер ходим в кино, и потому пришлось назначать на более позднее время.
— И еще я никогда тебя не приглашала, да?
— Ну…
— Хочешь посмотреть еще одну библиотеку, Бирнаард?
— Нет.
— У меня есть несколько книг. Не думаю, что слишком ценные, но, может, ты все же взглянешь?.. — Протянув руку, она провела указательным пальцем по моему подбородку, затем коснулась губ. — Но, может, у тебя сегодня снова деловая встреча и мне придется ехать домой одной?
Выяснилось, что живет она на Двадцать пятой улице, между Второй и Третьей авеню, на пятом этаже без лифта, в доме, нижний этаж которого занимал магазин под названием «Нехитрые забавы». Тут продавались магические кристаллы, фимиам, карты Таро, а в витрине висела реклама, гласившая, что здесь вы можете приобрести все необходимое для колдовства и приворота.
Ступеньки были пологие, но их оказалось страшно много. Я вспомнил капитана Хобермана: каково бы ему, бедняге, пришлось?
Она занимала одну из угловых квартир, из одной комнаты и с единственным окном, из которого открывался вид на вентиляционную шахту и глухую стену высокого здания напротив, на Двадцать шестой. Сперва она включила голую лампочку, висевшую под потолком, затем латунную под зеленым абажуром, студенческого вида, стоявшую на письменном столике с единственным выдвижным ящиком, и погасила верхний свет. А потом зажгла три свечи на сундучке, похожем на солдатский, в дальнем конце комнаты и погасила настольную. Неверное пламя свечей озарило маленький домашний алтарь. Там были фотографии в рамках и без. Икона Мадонны с Младенцем, другая икона, изображающая какого-то святого с бородой и запавшими глазами, а также целая коллекция разных мелких предметов, в том числе и кристалл кварца — возможно, из магазина внизу.
В остальном квартира была вполне безликой. Вся библиотека поместилась в двух пластиковых ящиках из-под молока; а вязаный тряпичный коврик, замызганный и вытертый, покрывал примерно половину облезлого паркета. Кровать и туалетный столик, похоже, достались ей вместе с квартирой или же были куплены в лавке старьевщика. Стены — абсолютно голые, если не считать висевшего на гвоздике календаря «Птицы мира» и прилепленной скотчем карты Восточной Европы, вырванной из «Нэшнл джиографик». В сумрачном свете детали было различить невозможно, но я все же заметил на ней небольшой кусочек, обведенный жирным красным фломастером.
— А это, должно быть, Анатрурия? — спросил я.
Она подошла поближе.
— Моя родина, — ответила она, и в хрипловатом голосе звучала ирония. — Центр вселенной.
— Ты ошибаешься, — возразил я. — Центр вселенной здесь.
— В Нью-Йорке?
— Нет. В этой комнате.
— О, ты так романтичен…
— А ты — такая красавица.
— О Бирнаард…
И тут, с вашего позволения, я, будучи человеком старомодным, опускаю занавес. Мы обнялись, и разделись, и улеглись на кровать — детали можете представить сами. Ничего такого, что бы не показывали по ящику на ночном канале — если вы, конечно, подключены к кабельному телевидению и ложитесь поздно, — мы, смею вас заверить, не проделывали.
— Бирнаард? Знаешь, иногда после любви мне хочется подымить.
— Охотно верю, — откликнулся я. — О, ты имеешь в виду сигарету?
— Да. Не возражаешь?
— Нет, конечно нет.
— Сигареты там, в тумбочке… Тебя не затруднит?
Я протянул ей наполовину пустую пачку «Кэмела» — укороченные, без фильтра. Она сунула сигаретку в рот и позволила мне, чиркнув спичкой, поднести ей огонь. Втянула дым, как утопающий втягивает воздух, затем сложила губы колечком и выпустила его, как это делала Лорин Бэколл, когда обучала Богарта свистеть.
— Конечно, сигареты, — сказала она вдруг. — Что еще, по-твоему, я могу курить? Не селедку же.
— Нет, это вряд ли, — согласился я.
— Это помогает уменьшить грусть, — заметила она. — Сказать тебе кое-что? Я хотела заняться с тобой любовью с той самой, первой ночи, Бирнаард. Но знала, что от этого мне станет грустно.
— Надо понимать, я тебя разочаровал?
— О нет, что ты, как ты можешь так говорить! Ты замечательный любовник. Это и разбивает мне сердце.
— Что-то я не пойму…
— Посмотри на меня, Бирнаард..
— Ты плачешь?
Протянув руку, я осторожно смахнул слезинку с уголка ее глаза.
Но на ее месте тут же возникла другая.
— Это бесполезно… Вытирать их, — сказала она. — Все время будут появляться новые. — Она еще раз глубоко затянулась. Уж когда она курила, так курила! — Так я устроена, — объяснила она. — От любви мне становится грустно. И чем лучше в постели, тем хуже я себя чувствую.
— Да, это нечто особенное, — пробормотал я. — К стыду своему должен признаться, что лично я чувствую себя просто великолепно.
— Нет, это одновременно и приятное чувство…
— Но тогда…
— А под ним все равно кроется грусть. И поэтому я курю сигарету. Мне не нравится курить сигареты,
