конечного или принадлежат той пограничной области, где соприкасаются рациональное и инфрарациональное, где побуждениям и инстинктам человека необходимы прежде всего свет и контроль разума. В собственной же сфере разума — сфере ограниченного знания, науки, философии, интеллектуального искусства — его право на верховную власть, казалось бы, неоспоримо. Но в конечном итоге оказывается, что это не так. Разум может расширить сферу своей деятельности, развить свои силы, стать более уверенным в своих действиях, но в конце концов он неизбежно обнаруживает, что находится между двумя другими силами нашего существа и выполняет в большей или меньшей степени все ту же функцию посредника. С одной стороны, разум является просветителем (причем не всегда основным) и преобразователем наших жизненных импульсов и первичных ментальных устремлений, а с другой — всего лишь орудием зримо не проявленного Духа и предтечей, подготавливающим пути для пришествия его власти.
С особой очевидностью это проявляется в двух сферах, которые при обычном уровне развития наших способностей находятся ближе всего к сфере разума, граничат с ней с той и с другой стороны — т. е. в сферах эстетического и этического существа, поисков Красоты и поисков Добра. Стремление человека к прекрасному достигает наиболее яркого и совершенного выражения в великих искусствах: поэзии, живописи, скульптуре, архитектуре; если же взять это понятие в полном объеме, то нет такой области человеческой деятельности или сферы человеческой жизни, в которых не проявлялась бы красота — при условии, что мы понимаем красоту как в самом широком, так и в самом подлинном смысле этого слова. Безусловно, полное и всеобъемлющее понимание красоты и стремление сделать идеально прекрасными все наше существо и жизнь обязательно должны быть присущи совершенному индивиду и совершенному обществу. Но по сути своей это стремление к красоте не рационально; оно берет начало в глубинных источниках нашей жизни; это инстинкт и импульс — инстинкт эстетического удовлетворения и импульс эстетического созидания и наслаждения. Зарождаясь в инфрарациональных частях нашего существа, эти инстинкт и импульс на первых порах остаются чрезвычайно несовершенными, непросвещенными и примитивными как в созидании, так и в понимании прекрасного. Именно здесь в дело вмешивается разум, чтобы, руководствуясь своим развитым вкусом и верным знанием, различать, просвещать, исправлять, указывать на недостатки и недоработки, устанавливать законы эстетики и облагораживать наше понимание прекрасного и наше творчество. Пока мы таким образом стараемся познавать и исправлять себя, художник, как и поклонник искусства, может считать разум истинным законодателем и, пусть не создателем нашего эстетического инстинкта и импульса, все же создателем нашего эстетического вкуса и его бдительным судьей и наставником. Наши прежние бессознательные и беспорядочные действия он превращает в сознательную деятельность, обладающую рациональной способностью различения как в творчестве, так и в эстетическом наслаждении.
Но опять же это справедливо лишь в определенных пределах, а если где-нибудь и справедливо в полной мере, то лишь на среднем уровне наших эстетических поисков и деятельности. Там, где создаются величайшие и высочайшие образцы прекрасного и где понимание красоты и эстетическое наслаждение достигаютпредельногосовершенства, человек всегда выходит за рамки рационального и оставляет его позади. Созидание прекрасного в поэзии и искусстве не подчиняется власти разума и даже не входит в сферу его влияния. Интеллект — не поэт, не художник и не творец в нас; истинное творчество осуществляется за счет потока сверхрационального света и силы, который проявляется — когда приносит наилучшие плоды — через видение и вдохновение. Эти свет и сила могут иногда прибегать к интеллекту, но чем больше они подчиняются интеллекту, тем больше теряют в мощи и силе видения, и тем меньше величия и истины являет красота, сотворенная ими. Интеллект может даже забрать власть над супрарациональными светом и силой, умерить и подавить божественный восторг творчества и принудить их подчиниться благоразумию своих требований, но таким образом он низводит их деятельность на свой более низкий уровень — и тем успешней, чем значительнее его вмешательство в творческий процесс. Ибо собственными своими силами интеллектуальный разум способен развиться лишь до таланта, хотя это может быть очень большой и даже, при достаточной поддержке свыше, великий талант. Гений, истинный творец, неизменно супрарационален по природе своей и в средствах своего самовыражения — даже когда, казалось бы, он выполняет работу интеллекта. Он более всего является самим собой, наиболее велик в своей деятельности, наиболее стабилен в смысле мощи, глубины, высоты и красоты своих достижений, когда он менее всего соприкасается с обычным интеллектом, наименее подвержен его контролю и наименее часто спускается с высот видения и вдохновения, чтобы прибегнуть к неизменно механистической интеллектуальной деятельности. Искусство, принимающее каноны разума и созидающее в установленных им пределах, может быть великим, прекрасным и сильным; ибо гений способен сохранить свою силу, даже когда он трудится в оковах и отказывается использовать все свои ресурсы; но когда он использует интеллект как средство творчества, он конструирует, а не творит. Это могут быть замечательные конструкции, выполненные искусно и с безупречным мастерством, но они являют достижение в области формы, а не победу духа, совершенство техники, а не воплощение нетленной истины прекрасного, которую творец постиг в своей внутренней реальности, своем божественном восторге, своем обращении к высочайшему источнику экстаза, Ананде.
В истории человечества были периоды художественного творчества, эпохи разума, когда рациональная и интеллектуальная тенденции преобладали в поэзии и искусстве; были даже народы, которые в великие периоды становления искусства и литературы подчиняли свою эстетическую деятельность верховной власти разума и утонченного художественного вкуса. Лучшие произведения искусства, созданные в такие периоды, отмечены известным величием, но главным образом интеллектуальным величием и совершенством техники, а не высочайшей вдохновенной красотой, открывающей истину; действительно, самая их цель состояла не в открытии глубинной истины прекрасного, но в утверждении истины идей и истины разума — цель критического ума, а не подлинно творческого духа. Основной целью творчества было дать интеллектуальный анализ жизни и природы, облагороженный превосходным поэтическим ритмом и языком, чем явить Бога, человека, жизнь и природу во вдохновенных художественных формах прекрасного. Но великое искусство не довольствуется выражением интеллектуальной истины вещей, которая всегда остается поверхностной, или внешней; оно ищет глубинную изначальную истину, не доступную одним только чувствам или простому разуму — заключенную в вещах душу, незримую реальность, которая есть реальность не формы и процесса, но духа вещей. Именно эту реальность постигает искусство и выражает через форму и идею — но через форму, которая исполнена значения и смысла, а не просто является достоверным, точным или гармоничным слепком с видимой Природы; и через идею-откровение, а не просто идею, которая правильна, красиво и верно сформулирована или полностью отвечает разуму и художественному вкусу. Истина, которую ищет искусство, есть прежде всего истина красоты опять-таки речь идет не просто о красоте формы или красоте пропорций и правильного метода, которую ищут чувства и разум, но о душе красоты, которая сокрыта от обычного взгляда и заурядного ума и открывается во всей своей полноте лишь ясному видению земного поэта и художника, способного постичь тайные смыслы универсального поэта и художника — божественного творца, который пребывает как душа и дух в созидаемых им формах.
Искусство, которое придает главное значение разуму и эстетиче-скому вкусу, а также совершенству и чистоте художественного метода, разработанного согласно канонам разума и эстетического вкуса, претендовало на звание классического искусства; но правомерность подобного притязания, как и излишне жестких разграничений, на которых такое искусство основывается, представляется весьма сомнительной. Дух истинного, великого классического искусства и поэзии должен выявлять универсальное и подчинять выражение индивидуального универсальной истине и красоте, точно так же, как дух романтического искусства и поэзии должен выявлять все своеобразное и индивидуальное, и зачастую он делает это с такой силой или с такой живой выразительностью, что универсальное в его творениях отходит на задний план; тем не менее именно на основе универсального всякое истинное искусство романтическое ли, классическое ли — созидает и наполняет содержанием свои формы. В действительности любое великое искусство содержит в себе как классический и романитический, так и реалистический элемент — под реализмом понимается здесь предпочтительное выявление внешней истины вещей, а не тот извращенный, вывернутый наизнанку романтизм «реальной действительности», который чрезмерно выпячивает безобразное, заурядное или патологическое и выдает это за окончательную истину жизни. Принадлежность великого произведения тому или иному типу искусства определяется тем, какому элементу оно отдает предпочтение и
