занятий. Когда она будет занята административными делами, я смогу иногда заменять ее у инструмента.
Посещение дошкольного методкабинета было обязательным. На первом же семинаре я услышала содержательный доклад методистки Александры Михайловны Шильниковой. Она давала оценку первомайскому утреннику в одном из детских садов и приводила отзывы детей, связанные с этим праздником.
– Мы любим товарища Сталина больше папы и мамы, – так, оказывается, говорили дети. Потом дети кричали хором: – Пусть товарищ Сталин живет сто лет! Нет, двести! Нет, триста!
А один мальчик Вова оказался настолько политически подкован, что воскликнул:
– Пусть товарищ Сталин живет вечно!
В этом месте методистка Шильникова сделала паузу и взглянула на свою аудиторию победным и вместе с тем растроганным взглядом. Воспитательницы дисциплинированно и торопливо записывали все, что она говорила, в аккуратные общие тетради.
Вот такими непредусмотренными сторонами повернулась вдруг работа с детьми, которой я так добивалась. За десять лет моего отсутствия в нормальной повседневной жизни все процессы ушли очень далеко: и обожествление бессмертного Отца Народов, и проникновение Его в каждую щелочку, где еще маячила живая жизнь. А главное, стала совершенно непреодолимой проблема СОУЧАСТИЯ в его свершениях. Даже в таком, казалось бы, невинном деле, как выращивание маленьких детей.
Что делать? В первые дни работы у меня часто совсем опускались руки и мелькала мысль: не покаяться ли во всем Юльке и не попроситься ли все-таки в ее знаменитый утильцех? Может быть, за изготовлением пресловутых абажуров меня оставит это невыносимое ощущение вины и
Но в это время я заметила, что дети называют меня «Евгеничка Семеночка». И не только в глаза, но и за глаза, когда говорят обо мне в третьем лице и думают, что я не слышу. Это был их способ отличать любимых воспитателей от постылых. Если «Анночка Иваночка» или «Тамарочка Петровночка» – значит, любят. Если «Зойка Андрейка» или «Еленка Василька» – значит, не пришлась им ко двору.
Перед «Евгеничкой Семеночкой» я не устояла. Ведь к этому времени я уже больше десяти лет не видела никого из своей семьи. А тут еще начала делать для них теневой театр «Кот в сапогах». И видела, сколько радости это доставляет им. Успокаивали и частые прогулки на сопку, собирание брусники, оживление детей, когда я читала им Корнея Чуковского, Маршака. Читала, конечно, наизусть. В детсаде такой литературы не было.
Осуждала я себя и за то, что у меня не хватало хладнокровия, умеренности, объективности. У меня появились любимцы, и мне стоило большого труда скрывать это. Например, я сразу выделила из общей массы детей Эдика Климова. Это был якутский мальчик. По крайней мере, мать его была якуткой. Отец, как у большинства этих детей, вообще терялся во мраке неизвестности. Вполне возможно, что Эдик был гибридом, потому что его смышленое румяное лицо с раскосыми монгольскими глазами было по краскам куда светлее, чем лицо его матери. Да и волосы у Эдика были русые. Мать его, отбывшая лагерный срок, как многие якуты, «
А Эдику не хотелось ждать, пока он будет большой. Его узенькие глаза просто искры метали от любопытства.
– А кто строил этот дом? – спросил он, когда мы во время прогулки проходили мимо только что выстроенного кинотеатра «Горняк».
– Ну, тут понадобились люди разных профессий: и каменщики, и кровельщики, и монтажники, и столяры…
– Да я не про это, – досадливо отмахнулся Эдик, – я спрашиваю, кто строил: зэкашки или япошки?
Исчерпывающий ответ он получил от переростка Володи Радкина. Тому было уже за семь, и он успел всякие виды повидать, потому что по воскресеньям его брала к себе мама, хриплая пожилая блатнячка, перековавшаяся на продавщицу в продуктовом ларьке.
– Разве зэкашки могут такое кино отгрохать, – снисходительно сказал Володя, – на баланде-то! А япошки сытые… Им от пуза дают. Ну да и работать они здоровы.
Цепкий глаз Эдика то и дело падал на разнообразные явления окружавшего его мира и улавливал то и дело противоречия, требующие выяснений.
– А это кто?
Это он про портрет Энгельса, сверкающий красными лентами и огнями электроламп. Ясно, что спрашивает неспроста.
– Про кого ты?
Это я, чтобы выиграть время.
– Да вот второй-то. Первый – Маркс, третий – Ленин, четвертый – Сталин. А вот этот, второй, я забыл.
– Энгельс…
– А он… А он…
Эдик мнется, не зная, как выразиться поделикатнее. Что-то он слышал неважное про Энгельса. И никак не может связать это с лентами и лампочками.
– А он… Русский?
– Гм… Он из Западной Европы…
Эдик догадывается, что я тоже избегаю произнести ругательное, неприличное слово «немец» по отношению к человеку, чей портрет висит рядом с Лениным и Сталиным. Но успокоиться, не докопавшись, в чем же тут дело, не может…
– А бывают разве такие немцы, что за нас? Энгельс, он ведь за нас, да?
– Безусловно. Он определенно за нас.
Тяжелый вздох. Нет, мучительный вопрос так и не решен.
– Евгеничка Семеночка! Наклонитесь, я вас на ухо спрошу.
Он обнимает меня за шею своими еще младенчески пухлыми руками и горячо шепчет прямо в ухо:
– А Володька на Энгельса глупости сказал… Что будто он немец. Не надо глупости повторять, да? Ведь мы всех немцев убили, правда? А Энгельс за нас, значит, он русский, да?
Моя сменщица Анна Ивановна, отличная воспитательница, любящая детей, все-таки посоветовала мне:
– Вы не очень-то с этим Эдиком Климовым в беседы вступайте! Всю душу вымотает. Да и сам выскочкой станет.
Но я была уверена, что он не станет выскочкой, что все вопросы, которые он задает, интересуют его по существу. Он не красовался, не затирал других. Просто человек хотел определить свое отношение к жизни, к различным ее сторонам. Шестилетний человек стремился к гармонии и не мог успокоиться, когда видел что-то не укладывающееся в тот разумный мир, который рисовали ему воспитатели.
Однажды мы гуляли в нашем засыпанном копотью дворике. А рядом, на улице, пленные японцы копали какие-то канавы. Эдик высоко подбросил оловянного солдатика. Тот перелетел через забор и скрылся на дне глубокой канавы. Молодой верткий японец легко прыгнул в канаву и протянул Эдику через рейки забора спасенного солдатика.
– Скажи дяде спасибо, – посоветовала я.
– А он не дядя. Он япошка.
– Японец. Но ведь и у японцев бывают мужчины и женщины. А раз он не тетя, значит – дядя.
Под ударами этой неотразимой логики Эдик сначала призадумывается.
– А он с нашими воевал…
– Правильно! Но в этом были виноваты его командиры. Ему приказывали, и он побоялся не
