преодолевать своё диктуемое эмоциями, наивно-демагогическое, «художническое» отношение к политике. И тем самым окончательно уходит со сцены захватываемый событиями и собственными импульсивными реакциями агитатор, освобождая место для методически действующего технолога власти. Поэтому неудавшийся путч 9 ноября – одна из огромных и решающих вех в жизни Гитлера: закончились годы его ученья, а в более точном смысле можно сказать, что только теперь и состоялось вступление Гитлера в политику.
Ханс Франк – адвокат Гитлера, а впоследствии генерал-губернатор Польши – в своих показаниях на Нюрнбергском процессе заметит, что «вся жизнь Гитлера в истории», «субстанция всего его характера» проявились в зародыше уже в дни ноябрьского путча. И что тут в первую очередь бросается в глаза, так это сочетание самых противоречивых состояний, характерные самонагнетания и спады чувства, так откровенно напоминающие истерические сны наяву и веру в свои фантазии подростка, планирующего города, сочиняющего оперу и что-то изобретающего, а затем – безо всякого перехода – тяжкое похмелье, жестикуляция все просадившего, отчаявшегося игрока и его сползание в апатию. Ещё в сентябре он самоуверенно объяснял одному из людей его окружения: «Вы знаете римскую историю? Так вот, я – Марий, а Кар – это Сулла; я – вождь народа, а он представляет господствующий слой, но на этот раз победителем выйдет Марий»[435], но при первом же признаке сопротивления, не совладав с нервами, он бросил все. Он оказался не мужчиной, а лишь конферансье, объявившим номер. Да, конечно, он доказал свою способность ставить перед собой большие задачи, однако его собственным нервам его жажда деятельности оказалась не по силам. Он предсказывал «Битву титанов» и ещё недавно, в тот час экзальтации в «Бюргербройкеллере», заявлял, что назад пути нет, что дело стало «уже всемирно- историческим событием», но потом, перед ликом Всемирной истории, бесславно ударился в бега и «не хотел больше и слышать об этом изолгавшемся мире»[436], или, как заявил он на суде, ещё раз сыграл по-крупному и проиграл.
И только красноречием спас он все. Превращение поражения в победу сделало очевидным, как мало умел он понимать действительность и как необыкновенно много – то, как можно её преподать, какие придать ей краски и как сделать все это средствами пропаганды. Лихорадочность его действий, поспешной, колеблющейся и замирающей неуверенности самим решительным образом противостоят хладнокровие и присутствие духа в его поведении на суде.
Во всём этом ощущался элемент игры наудачу и погони за счастьем – отчаянная тяга в безвыходность, к проигранным ставкам. Во всех решающих ситуациях 1923 года он проявлял склонность не оставлять себе возможности тактического выбора – всегда казалось, что в первую очередь он ищет стену, о которую может опереться спиной, и удваивает затем и без того перенапряжённое усилие, что позволительно характеризовать как поведение истинного самоубийцы. Именно в этом смысле он высмеивал старания политики чураться беспощадных инициатив как идеологию «политического лилипутства» и выражал своё презрение по поводу тех, кто «никогда не перенапрягается»; ссылку же на выражение Бисмарка, что политика – это искусство возможного, он называл всего-навсего «дешёвой отговоркой»[437]. И, конечно же, как нечто большее, нежели только отображение его мелодраматического темперамента, следует воспринимать тот факт, что начиная с 1905 года его жизнь сопровождается чередою угроз покончить с собой, что и обрело свою развязку лишь в результате наиглавнейшего вызова – снова безальтернативной ставки на власть над миром или гибель – на диване в бункере рейхсканцелярии. Примечательно, что и его вступление в большую политику тоже прошло под аккомпанемент такой угрозы. Разумеется, многие из его выступлений все ещё казались натужными и не были лишены того пристрастия к патетическому фарсу, от которого он освободился с немалым трудом, но можно ли действительно принимать лишь за одну из проекций последующего опыта ощущение, что вокруг этого возбуждённого актёра уже на том, раннем этапе прямо-таки концентрировалась атмосфера великой катастрофы?
9 ноября 1923 года явилось прорывом. Ещё в полдень того дня, когда колонна приближалась к площади Одеонсплац, один из прохожих спросил: а что, этот Гитлер, что марширует во главе, «вправду парень с угла улицы»[438]? Теперь он принадлежал истории. К совпадениям, проглядываемым между 9 ноября и его жизнью в целом, относится, наконец, и то, что доступа в историю он добился благодаря поражению – точно так же, как и потом, но в неизмеримо увеличенном масштабе, он обрёл прочное место в ней с помощью катастрофы.
Примечания
1
Malaparte С. Technique du coup d'etat. P., 1931. P. 264.
2
Цит. по: Granzow В. A Mirror of Nazism. L., 1964. P. 137—138.
3
Lange K. Hitlers unbeachtete Maximen. Stuttgart, 1968. S. 158.
4
Valentin Veit. The German People. N. Y., 1946. P. 633.
5
Bracher K. D. The Role of Hitler: Perspectives of Interpretation. In: Fascism. A Reader's Guide. Berkeley; Los Angeles, 1977. P. 224.
6
Meinecke F. Die deutsche Katastrophe. Wiesbaden, 1947. S. 26.
7
Dehio L. Deutschland und die Weltpolitik im 20. Jahrhundert. Muenchen, 1955. S. 30.
8
Haffner S. Anmerkungen zu Hitler. Muenchen, 1978. S. 8.
9
Fest J. C. Das Gesicht des Dritten Reiches. Profile einer totalitaeren Herrschaft. Muenchen, 1988 (9-е изд.). S. 109.
10
