«шейна», получают теперь белый «фахарбейтершейн». Этот факт вызвал новый приступ тревоги. На расспросы евреев немцы отвечают усмешкой: «Евреям ничего не грозит. Ведь они хорошие рабочие». Многих это успокаивает, но в целом напряжение растет и усиливается гонка за «шейном» — гонка за жизнью.
Никому из живущих по ту сторону ворот никогда не понять, что клочок желтой бумаги действительно решал судьбу человека, не постигнуть дьявольски рассчитанной системы врага, которому удалось изобрести «законные» стереотипы массового уничтожения людей. И еще трудней постигнуть, как евреи в гетто, не понимавшие подоплеки происходящего, постепенно начали мыслить понятиями врага. Обладатели желтых «шейнов» прониклись чувством своей особой значимости и преимущественного права остаться в живых. С другой стороны, лишенные «шейнов» свыклись с мыслью о своей второсортности и согласились с таким разделением гетто на две категории. Германская система, направленная на разжигание самых низких человеческих инстинктов, заражала осужденное на уничтожение гетто своей грязью и отравляла мозг своих жертв.
Когда в ночь на 22 октября забрали 80 парализованных стариков из Первого гетто и 60 — из Второго, многие сочли это почти нормальным: ведь депортируемые — дряхлые, больные люди, не пригодные к работе. Естественно, что немцам они не нужны. Вообще, старики уже достаточно пожили.
Прошло еще двое суток. Дождливый тягучий октябрьский день. В такую погоду в гетто темно и мрачно. На семи узких переулках вода собирается в лужи, превращая землю в жидкую грязь. Не переставая, моросит дождь, давит гнетом сердца измученных, одержимых страхом людей. Быстро опускается темнота, и теперь она — желанная гостья. Кончился тяжелый, сумрачный день, ночь дает возможность отойти, забыться.
Переулки уже погрузились в кромешный мрак, когда поступает приказ о всеобщей перерегистрации желтых «шейнов». Тотчас улицы запруживаются толпами народа. Перед полицейскими станциями вырастают гигантские очереди. Здесь идет регистрация. Тысячи людей мокнут в темноте под дождем перед входами в полицию, дожидаясь своей очереди. Каждый из стоящих тут — правомочный владелец желтого «шейна».
А тысячи других мечутся по улицам, как безумные, не зная, что делать, куда спрятаться, как спастись. В кромешной тьме призрачно блуждают огоньки, люди с зажженными свечками в руках ищут хоть какую- нибудь нору, бросаются друг к другу с мольбами о помощи, а свечи то гаснут, то разгораются вновь, освещая женщин, которые тащат плачущих детей, согнувшись под грузом наскоро увязанных пожитков, мужчин, еще мечущихся по улицам, стучащихся к родным, друзьям, в двери юденрата — в любое место, где есть хотя бы тень надежды зацепиться за «шейн». В последнюю минуту. Любой ценой.
Люди бегут в «малины», ищут укрытия понадежней, где, может быть, имеется выход в город.
Одиночки делают попытку уйти из гетто и спрятаться на той стороне. Сначала получается. Подкупают литовский караул на воротах, иные прорываются силой. Но через считанные минуты гетто окружают крупные подразделения войск и гестапо, а в воротах выставляется отборная охрана. Больше нет никакой возможности улизнуть. Весть об этом разлетается молниеносно и проникает во все закоулки. Стеной сгущается страх.
Тысячи людей обреченно кружат в темноте, не зная, что им уготовано в ближайшие несколько часов. Утром решится все. И тысячи в страхе ждут рассвета, слившись с мраком и безнадежностью этой дождливой ночи, у которой, кажется, нет ни конца ни краю.
Светает. В бледном сумраке проступают очертания германских и литовских колонн, обложивших гетто. Перед воротами — рота гестапо во главе с Вайсом и Мурером. Приказ: все, у кого желтый «шейн», должны, как обычно, прибыть на свои места работы вместе с семьями. Работникам юденрата, имеющим желтые «шейны» — остаться в гетто.
Мгновенно выстраиваются громадные колонны обладателей «шейнов», ожидая команды на выход. Сам Вайс тщательно изучает каждый «шейн» и сверяет с номерком семьи на обратной стороне, тщательно проверяет возраст и степень родства.
— Это разве твоя жена? — насмешливо роняет он парню, записавшему свою мать, — выбери себе жену помоложе! Взмах руки, и женщину тотчас оттаскивают в сторону. Ее судьба решена.
На улицах патрулирует еврейская полиция. Генс и Деслер у ворот следят, чтобы все шло чин чином. Ворота минуют тысячи людей. Каждый оставил в гетто кого-то из своих близких.
После ухода последних гетто замирает, как кладбище. Тысячи, затаив дыхание, прячутся по «малинам».
Переулки и дворы, в обычное время набитые битком, на несколько минут совершенно пустеют. Стоит мертвая тишина. Но тотчас немцы и литовцы входят в гетто. Начинается разграбление, но не это их основная цель; грабят между прочим, а главное — выслеживают. С криками и руганью носятся они по гетто, вытаскивая свои жертвы из подвалов и чердаков, из «надежных» малин. Иногда спрятавшихся выдает плач ребенка, иногда — какая-нибудь жалкая душа, поверившая в обещание немцев сохранить ей жизнь. «Наводчики» — исключение, но и горстки таких достаточно, чтобы погубить сотни евреев.
Вытащенных из «малин» ведут к воротам гетто. Немцы говорят, что отправят их на постоянные места работы — ведь Вильнюсское гетто слишком тесно, чтобы прокормить всех.
Пытающихся бежать и отказывающихся повиноваться расстреливают на месте.
В тот день, 24 октября, названный евреями «днем первой акции желтого шейна», немцы депортировали более пяти тысяч евреев. Их провели по городу партиями, под сильным конвоем немцев и литовцев. Лишь немногие обладатели «арийской» внешности сумели по пути скрыться. Часть отправили в Лукишки, других депортировали в направлении Понар.
В сумерки вернулись с работы владельцы желтого «шейна». В гетто — затишье, безмолвие непоправимой беды. Теперь оно оглашается рыданиями и воплями вернувшихся. Они в ужасе бегут к своим домам, где в погребах и на чердаках оставили близких и любимых.
На улицах трупы. Тротуары и стены забрызганы кровью. Еще сверлит небо вопль девушки, наткнувшейся на бегу на тело матери в луже крови на брусчатке мостовой, плач осиротевших младенцев, стон стариков. Да можно ли описать муку, когда человек мечется от дома к дому, от «малины» к «малине» и со сдавленным рыданием ищет: может тут? Может там?..
29 октября ударом молота обрушивается на нас известие о ликвидации Второго гетто. Люди отказываются верить. Наверное, депортируют нетрудоспособных — ведь не могут же не выдать «шейнов» остальным!..
Переулки древнего виленского гетто окружены войсками. Внутри орудуют сотни немцев и литовцев — забирают всех. В несколько дней гетто опустошено дотла. Отказавшихся выйти из квартир убивали на месте.
Гетто, куда в день его создания было согнано 11 тысяч евреев, теперь пусто. Чудом спасшиеся одиночки пробираются всеми возможными и невозможными путями в Первое гетто, единственное для них убежище. Пробираются через печные трубы, через подземелья, чтобы, добравшись, снова скрываться: ведь они — нелегальные. Согласно приказу юденрата, проживание здесь разрешается только постоянным, зарегистрировавшимся жителям.
Так появилась и она — наша маленькая Рашка. После ликвидации Второго гетто миновало несколько дней. Мы жили в слабой надежде, что среди депортированных есть еще уцелевшие, и мы их дождемся. Но время идет, и тот, кто не появился до сих пор, уже не появится никогда.
Тогда я и увидела ее впервые, в нашей комнате на улице Страшунь 15. В дверях вдруг возникло юное существо — лет четырнадцати, с огромными, живыми, детски-простодушными глазами. Заношенное, с чужого плеча пальто, в котором потерялась фигурка, на ногах рваные чулки без туфель. Все это навек запечатлелось в глазах, пока девочка, не шевелясь, молча смотрела на нас с порога. Она не кричит, не плачет — молчит. И только после того, как один из нас осторожно приблизился к ней, обнял и прижал к груди, она закричала, закатилась плачем, давясь слезами и повторяя снова и снова:
«Всех забрали, а я осталась — зачем?..»
Потом, выхаживая девочку от тяжелой болезни, свалившей ее после того вечера, я слышала, как в бреду она бормочет все те же слова и зовет маму. Позже, когда в ее утративших детский блеск глазах поселилось выражение упорной ненависти, она рассказала мне свою историю.
Рашка Твердин жила со своей семьей во Втором гетто. Отец и братья ходили на работу. Зачастую им
