«Два года назад было основано вильнюсское гетто. Оно выполнило свою задачу. Отныне мы в нем больше не нуждаемся. Евреи Вильнюса будут переведены в Шауляй и Эстонию. Там не хватает рабочей силы».
В границах гетто нет ни одного немца. Еврейская полиция во главе с Беняконским (назначенным немцами на место Деслера) ходит по дворам и призывает евреев выходить из домов для отправки в Эстонию на работу.
Китель пообещал еврейской полиции перевод в Шауляй в качестве награды за организацию и аккуратное проведение эвакуации.
Приказ об эвакуации застал нас еще на улице Страшунь 6. Мы находимся в состоянии полной боевой готовности.
Штаб проводит последнее короткое совещание: если не удастся за несколько часов уйти из гетто, нас окружат. Гетто группами покидают последние его жители.
Шмулику Каплинскому приказано проверить подземные переходы и отыскать самое удобное для выхода в город место. Соня Медайскер, Витка и Зельда Трегер получают задание обеспечить в городе безопасный выход на поверхность и организовать переброску отрядов к месту назначения.
Шмулик вернулся в полдень и сообщил, что ценою больших усилий и риска несколько десятков человек могут пройти. Возможны, однако, и сюрпризы, которые нельзя заранее предусмотреть. В случае дождя никто не выберется живым из канализационных труб, потому что они узкие и крутые.
Штаб направляет первую группу на Немецкую 31. Там в механических мастерских — потайной вход в канализационную сеть. Туда надо добраться и нам. Каждый боец получает оружие, патроны, гранаты. Группы отправляются одна за другой. Страшунь 6 пустеет. Точно призраки бродят здесь последние из оставшихся на баррикаде. Спустя несколько минут исчезают и они.
Я покидаю баррикаду с замыкающей группой. Древние книги с пожелтелыми от старости страницами — безмолвные свидетели моих немых молитв и погребенных надежд — только они и останутся здесь со своей тайной. Теперь только они будут стеречь баррикаду. Я уношу с собой долю их сиротства и молчания в дорогу, смысла и конца которой не знаю…
Посреди улицы вдруг возникает мать Рашки и Блюмы Маркович. Она благословляет нас: «Идите, девочки, идите…» Мне худо от вонючей гари и дыма, но, глянув Рашке в лицо, я догадываюсь, что мне теперь легче: я уже давно без мамы.
Гарь и копоть разрушенных стен Страшуни преследуют меня, в горле першит, глаза слезятся, и я уже не могу понять, извне ли меня пропитало душной горечью пепла, или во мне самой что-то перегорело и кончилось навсегда.
Далека дорога до места сбора — двора, откуда нам уходить в лес. Между этим двором и первым воззванием пролегли почти два года. Два года, подаривших мне жизнь, полную борьбы, неудач, успехов и ощущения причастности к правому делу. Кончилось ли все это, или я просто не в состоянии видеть перспективу?
Над головой захлопнулся канализационный люк. Ноги вязнут в нечистотах. Мы — в подземелье. Надо мною — пустые улицы гетто. Впереди — длинный ряд бредущих гуськом фигур. Я не вижу лиц: в подземном канале — мрак, и цепочка людей извивается без начала и конца. С трудом понимаю чей-то обращенный ко мне шепот: «Нас 150, пройдем ли?» Спереди по цепочке передаются приказы: «Двигаться за светом!», «Вперед!» Бледный свет фонаря указывает дорогу:
Узкая труба обжимает мне плечи, не пошевелить рукой. «Шесть минут тому назад миновали границу гетто», — сообщает идущий передо мной, и я механически передаю это идущему за мной. В голове обрывки мыслей, далеких воспоминаний, картинки из читанных в детстве книг, но надо всем одна-единственная забота: не замочить увязанные на груди патроны и оружие и не отстать.
Труба сечением в метр с лишним внезапно заканчивается, и начинается круглая гладкая труба диаметром не более семидесяти сантиметров. Ползу. Одежда покрывается жидкой грязью. Пот заливает глаза. «Если хлынет дождь, мы не выберемся», — внезапно вспоминаю слова Шмулика Каплинского.
Вдруг остановка. Кто-то упал в обморок. Проход закупорен. Двигаться вперед нельзя, но нельзя и передохнуть. Люди нервничают. Но вот движение возобновилось. Потерявшего сознание перенесли в одну из боковых труб — его вынесут замыкающие.
Я утрачиваю чувство времени, а в какие-то моменты забываю и смысл пути. Спереди приходит приказ: «Приготовиться к выходу!» — первые уже наверху. Один за другим выныриваем из тесного люка. Ноги ступают на твердую почву. Инстинктивно ощупываю одежду — мокрая, в комьях грязи. Хорошо, что уже стемнело, а ведь из гетто мы вышли при свете дня. Двор, в котором мы находимся, мне незнаком. Пусто и тихо, но за поломанной оградой, на той стороне улицы литовский полицейский участок. Звук шагов. Люди приникают к земле и к стенам. Чей-то шепот возле калитки:
«Янина!» — «Наши!» Это Соня, Зельда, Витка и с ними два человека из города в форме литовских полицейских. Им удалось найти в городе укрытие. Нам надо попасть на улицу А. Субочь, в пустой Пушкинский дворец.
Мы уходим группа за группой. Необходимо поддерживать между группами связь, не все знают путь, не знаю его и я. Иду с Рашкой Маркович. Внешность у нас обеих — типично еврейская, а еще эта одежда! Город залит светом, причем приходится идти по главным улицам, где кишмя кишат немцы и литовцы. Мы громко разговариваем, смеемся. Близ улицы Субочь путь перерезывает ослепительный свет прожекторов: неподалеку отсюда на площади немцы собирают евреев гетто для депортации. Прохожие бросают в нашу сторону подозрительные взгляды.
Наконец — Пушкинский дворец. Все-таки добралась! Вижу моих товарищей, и бурная радость охватывает меня. Снова вместе! Но тут же выясняется, что это не так. Многих не хватает. Может быть, все они в «Кайлисе»?[31] Было, правда, такое указание — кто не найдет дорогу на Субочь или не сумеет ее благополучно пройти, должен идти в «Кайлис» и там дожидаться. Сердце разрывается между отчаянием и надеждой. Надо ждать, надо и немного отдохнуть. Возможно, завтра уже пойдем дальше.
Нахожу свободное местечко в подвале изъеденного сыростью и плесенью старинного дворца. С потолка свисают лохмотья паутины. Запах бесприютности и разрухи. Лежим на полу вповалку, бодрствуем и молчим. Я уже не чувствую усталости от пути по подземельям, забыла о пережитом во время ходьбы по городу. Я уже не думаю о том, выберемся ли мы отсюда и каким образом. Одна мысль сверлит мозг и не дает покоя: что случилось с теми, кто не пришел?
Как бесконечно долго тянется эта ночь, первая ночь вне стен гетто! На рассвете в город, в «Кайлис» уходит Зельда. Мы, запертые в подвале, долго дожидаемся ее возвращения.
В «Кайлисе» Зельда действительно нашла некоторых, заблудившихся в дороге. Тогда выяснилось, кого нет. Не было Хвойника, Янкеля Каплана, Аськи Биг и старшего сына Виттенберга. Все четверо по дороге на Субочь наскочили на немецкий патруль. Их задержали и потребовали документы.
Они ответили выстрелами и наповал уложили немецкого офицера, но их скрутили. Немцы отвели их в Росу — место концентрации евреев гетто перед отправкой в Эстонию. Утром на площади на глазах у потрясенных евреев ребят повесили (Из рассказов очевидцев мы впоследствии узнали, что их допрашивали и что гестапо было известно об их принадлежности к штабу.).
Я вижу перед собой Хвойника. Как мучился он сомнениями, уходить ли ему в лес! Он боялся, что со своей парализованной рукой будет обузой в отряде. Он — член штаба, человек благородной души, всеми нами любимый, как мог он опасаться своей физической слабости? И ведь не подвела его в решающий момент рука, но думал ли он, что убедится в этом в последнюю минуту своей жизни? Подле него была Аська — его подруга. Они избегали разговоров о будущем. Может быть, как раз вчера они начали надеяться, строить планы — и погибли.
Возле меня лежит Рашка Маркович и молчит. О чем она теперь думает? О матери, которая вчера благословила ее с сестрой в дорогу и теперь осталась одна в умирающем гетто? Или о своих больных ногах, покрывающихся кровоподтеками от долгой ходьбы? Ведь это она заявила мне еще там, на баррикаде: «Оставьте меня, дайте мне гранаты, только в гетто я могу жить и умереть». И вот она здесь. Я впервые вижу ее бездеятельной. Впервые не бежит она сообщить о занятии, передать указания, вручить бюллетень. Она кутается в свое красное пальто, прячет лицо от посторонних глаз и гнетуще-странно молчит.
Спертый, душный воздух. От нас несет потом и грязью. Нельзя ни выйти наружу, ни отворить
