приносят. Только после того, как я изображаю задыхающуюся на берегу касатку, странный товарищ без головы отстраняет меня на расстояние вытянутых рук и осматривает.
— Имя?
— Лесик. Алексей Пономарев. Старший лейтенант. Я же вам удостоверение показывал.
Тело Безголового слегка трясется. Если иметь хоть капельку воображения, становится понятным, что он радостно, а где-то даже возбужденно, трясет отсутствующей головой. Я смотрю прямо в то место, где должны быть глаза, помня, что только так можно завоевать расположение человека. Мне не привыкать смотреть в отсутствующие глаза.
— Помог ты мне сильно, брат! — говорит безголовый незнакомец, продолжая удерживать мое тело в руках. — За это проси что хочешь.
Вот даже как?! Жаль, Монокля рядом нет. Что он сказал бы с высоты своего научного образования о человеке без головы, который исполнит все, что пожелает старший;лейтенант?
— Не для себя старался.
Скромность — удел только молодых лейтенантов. Должны пройти долгие годы, чтобы я мог просить что-то за выполненную работу.
— Тьфу, дурак! — расстраивается за спиной Баобабова.
— Эх, брат! — восклицает Безголовый. — Нет, так нет. А кто друзья твои? Не представишь? Хотя… Вот эту красотку знаю.
Баобабова пытается боксировать, но крепкие руки Безголового тискают ее еще более нещадно, чем меня.
— Маша, — говорю я, — это товарищ. Товарищ — это наша Маша. Прапорщик, между прочим.
— Хороша Маша, да не наша! — зычно смеется Безголовый, смущая и без того разрумянившуюся Машку.
— А это, — киваю на Садовника с загипсованной ногой, — это представитель правительства. Неофициального, правда, но очень ответственного. Вы очень с ним похожи. Случаем, не родственники?
Безголовый и Садовник разглядывают друг друга долго. Поворачиваются и так и сяк. Разворачивают друг друга к свету, толкаются, щиплются. Побеждает по причине большого роста Безголовый. Отстраняется от Садовника, разводит руками.
— Не похож, — констатирует наш загипсованный член правительства и тяжело вздыхает. Я его понимаю: одному, без родственников, в нашей проклятой жизни тяжело.
Безголовый еще раз вздыхает, но облегченно и переходит дальше.
— Это бабушка. Только вы к ней не приставайте. Она и так…, — Безголовый прекращает щелкать пальцами перед носом впавшей в кому старушки. А ведь женщина такого в своем музее насмотрелась, что могла бы и более спокойно к товарищам без голов относиться. — Не волнуйтесь, отойдет. Как обратно ее в музей поместим, так и отойдет. Лучше познакомьтесь с самым замечательным начальником восьмого отделения, капитаном Угробовым. Если бы не он…
— Знаю, знаю, — гудит Безголовый, — он меня собственноручно расстрелять грозился.
— Больше не повторится, — оправдывается Угробов, не в силах выплюнуть догоревший до губ бычок.
— А это…
— Постой, лейтенант!
Безголовый машет рукой — мол, сам разберусь — и делает шаг к генералу. В собранной на скорую руку каракулевой папахе генерал смотрится на удивление браво и даже героически. Дергает рукой, пытаясь отдать честь незнакомцу.
— Генерал…
— Сухов? Ты?
На генерала жалко смотреть. Морщится, мнется, переступает с ноги на ногу, но руку от каракулевой папахи не отпускает.
— Извините, — говорит. — Не признаю что-то.
— Генерал! Сухов! Тадыть твою так! — Возбужденность Безголового достигает опасного уровня. — Неужто не узнал? Внимательней смотри! А так? А вот так? А гражданскую помнишь? Да ты что, генерал?
Генерал улыбается робко, но нахмуренные седые брови говорят о том, что память старика подводит.
Безголовый разводит руки и поет гнусавым голосом:
— Девять граммов в сердце, постой, не зови… Вспомнил, а? А не везет генералам в смерти, повезет в любви. Это же я!
И в этот момент на нашего генерала нисходит озарение. Глазки выпучивает, челюсть распахивает, чуть сознание не теряет:
—Ты?.. Ты…
— Узнал? Узнал, тадыть твою так! Ребята… — Безголовый к нам вроде обращается, — это ж… генерал! Сухов! Тадыть его так. Слышишь, а Петруха-то где? Рыженький такой, вертлявый. За бабами бегал все время.
— Петруха? — Генерал суровеет лицом, и с его правого глаза скатывается слеза. — Нету больше Петрухи. Убили его. Охотники и убили. Нашинковали так, что ни один патологоанатом не соберет.
Безголовый шмыгает тем, чем шмыгают обычные люди. Более точнее сказать не могу, потому как шмыганье, в отсутствие предмета, производящего шмыганье, не есть описанное действие.
— Вот как… Ничего, генерал. Ничего, товарищи.
— Вам, может, и ничего, а на кого нам столько трупов списывать? — Угробов, как начальник восьмого отделения милиции, на чьей территории произошло массовое нарушение закона, слегка раздражен. — Это же сколько полных птеродактилей? Начальство по головке не погладит. Двести или около того трупов, не считая тех, что в городе.
В подтверждение собственных слов Угробов показывает городскую свалку, на которой потихонечку рассасываются тушки Охотников и все еще неприкаянно бродят фигуры обезглавленных граждан.
— Уел, — сокрушается Безголовый. — Правда твоя, капитан с гордой и красивой фамилией. Хорошо…
Странный товарищ, оказавший закону неоценимую помощь, распрямляется, возносит руки к небу и пару минут мается от молчаливого безделья.
— Хорошие вы ребята, — прорывает его после минуты молчания. — Поэтому так сделаем. Все по- честному, по-справедливому. И чтоб не обидно каждому. Мне чужого добра, посторонними руками сотворенного, не надо. Возвращаю что не мое. И чтобы потом не говорили — пришел вот, наследил и уехал, не попрощавшись.
Черный плащ Безголового, хоть и не чувствовалось ветра уже, слетает с плеч его, растет на глазах и превращается движениями неуловимыми в кибитку, с полезной площадью метров тридцать. В ту кибитку, по знаку Безголового, трупы со свалки все колонной по одному проходят. Как все они там умещаются, одному господу известно.
— Шагалай, багалай, магалай… а, впрочем, вы в эту фигню все равно не верите. — Безголовый перестает пассировать ладошками, соображая, что не совсем мы из ума выжили. — Але оп!
Высоко в небесах раздается бой курантов, а с места медицинской палатки доносится сладкая песня скрипки.
— Все, что мог, не обессудьте.
В кибитке черной разверзается черная дыра. И из той дыры на свет, на воздух свежий, выходят целехонькие трупы, которые только что по свалке шастали. С головами нормальными, без ран смертельных, даже без царапин кровоточащих. А за ними другие, городские, следуют. И не десять, а сотня. И за той сотней еще сотня, а далее тысяча. Потоком нескончаемым человеческая масса из кибитки валит. К городу направление берет и мимо нашего холмика проходит.
Когда первые в дымке растаяли, мы все поняли.
— Хренотень, — Садовник глаза протирает, на людей, ножками своими топающих, смотрит. — Это как… живые все?
