— Вот-вот. Весь набор выдаешь. Сам говорил, что как только начинают просить правильно понять или апеллируют к тому, что жизнь покажет, — тут-то и ищи фальшь, или корысть какую, или просто лень и эгоизм. Нет, что ли?
— Ну что с бабой говорить! Пойти взглянуть я должен. Нет ничего — приеду следом. А если что есть, значит, не зря пришел. Все! Я пошел. Ждите меня там.
Как говорится, сказано — сделано, и Мишкин уже в отделении.
— Ну как, Игорь Иванович, дежурится?
— Как обычно.
— Спали, ели, гуляли?
— Разгуляешься. Сейчас вы за нас пойдете гулять.
— Это да. Придется. Раз так говоришь.
— У нас все в ажуре, Евгений Львович. Вот только этот с желтухой температурит.
— Там-то рак. Что сделаешь. Но желтуху надо ликвидировать, наверное. Не срочное дело, правда.
— А что, если мы сейчас? А, Евгений Львович? Ведь от желтухи, от интоксикации он может умереть. Еще до раковой смерти.
— Может, конечно, да неизвестно, что лучше.
— Но ведь желтуха с температурой. Может, лучше сегодня?
— А может, это и мысль. Тогда на завтра можно будет еще что-нибудь, кого-нибудь назначить.
— Или действительно вам лучше погулять.
— Нет, нет. Давай делать.
— А наркоз?
— Наркоз, наркоз. Позвони Вере Сергеевне. За полчаса доедет.
— Она звонила утром. Уехала на дачу куда-то. Может, сестры сами дадут? Или, может, Нину вашу позвать?
— «Вашу»! Не принимай возможное и вероятное за очевидное и свершившееся. Ее можно вызвать, только когда самый край и некуда податься. Понял? А то она тоже решит, как ты. «Ваша»! Уродонал Шателена.
— Что, что?
— Шателена, говорю, уродонал.
Несмотря на двухметровый рост Мишкина и на вполне приличный, во всяком случае выше среднего, рост Илющенко, они в своих креслах были похожи на двух гномов, замышляющих недоброе, хоть и праведное. Если смотреть сзади на спинки кресел, видны только белые колпаки: остро поднятый и вытянутый кверху колпак Игоря Ивановича и закругленный, обтягивающий темечко колпак Евгения Львовича. Непонятными звуками выпадал кусками разговор в окно, если кто слушал на улице непосвященный.
— А вот если бы в детстве книги читал, знал бы, а не говорил глупости. Лекарство такое было в начале века от камней в почках. Читай «Кондуит и Швамбрания». Как я эту книгу любил!
— Не понял, Евгений Львович, при чем тут.
— При том, что звучит противно — уродонал Шателена. Еще там было имя, тоже лекарство, кажется, — Каскара Саграда. А может, я путаю. А во-вторых, в книге этот уродонал подносился как враг всего номер один — некий адмирал Шателен. Противно, в общем. Сестры дадут. Командуй, адмирал.
И опять, как говорится, сказано — сделано.
Конечно, это оказался рак. И опухоль располагалась у самого начала протоков, так что желчь в кишку отвести не удавалось. И конечно, никакой срочности. Пришлось Мишкину выдумывать, как сделать обходной путь для желчи. Игорь проделал новый, другой ход из печени в желчный пузырь, а пузырь сшил с кишкой. Мишкин Игорю помогал. Все это было бессмысленно, так как рак был уже сильно запущен и больному в любом случае ничего не могло помочь, даже если осуществятся небольшие возможности после этой операции — уменьшить или даже совсем ликвидировать желтуху. Мишкин оставил Игоря Ивановича одного зашивать кожу, а сам пошел в ординаторскую.
Вскоре пришел и Игорь:
— Евгений Львович, а как называется это вот, что мы сделали?
— Напрасный труд.
— Ну, это понятно, а операция эта по автору ведь как-то называется?
Позвонил телефон. В приемное отделение привезли тяжелого больного. Игорь пошел. Звонит:
— Евгений Львович, прободная.
— Желудка?
— Вестимо.
— Не передразнивай. Бери в операционную. В чем проблема? Соперируете с Агейкиным. Агейкин! Кончай спать. Работа есть.
— Евгений Львович, отказывается. Больной отказывается.
— Ну и дурак. Он дурак. Уговори. Ты же доктор.
— He хочет. Уговаривал.
— Клади в отделение. Разберемся.
Мишкин пошел к больному как тяжелая артиллерия. Как правило, после его разговора больные сдавались.
Больной лежит не шевелится. Лицо осунувшееся. Глаза запавшие. Стонет.
— Здравствуйте. Что случилось?
— Болит, профессор.
— Я не профессор, даже не кандидат, а потому на лишние слова время не тратьте. Когда заболели?
— Часов шесть назад. Как ножом в живот ударило.
Врачу всегда приятно, когда больные рассказывают классически, как написано в учебнике, как доктор и готов услышать. Мишкин удовлетворенно и как бы призывая и их быть свидетелями правильности и могущественности медицины поглядел на больных. Но они не оценили классики.
Живот при дыхании не двигался — тверд как доска. Чистый учебник.
— Язва давно у вас?
— Лет двадцать.
Дальше выяснять особенно Мишкин не стал. Все ясно. Он погладил больного по руке и сказал:
— Не волнуйтесь, все будет в порядке. Сейчас сделаем операцию, и все будет в порядке.
— Нет, доктор. Не надо делать операции. Пройдет.
— Да вы что! Пройдет. У вас уже перитонит. Шесть часов прошло. Больше. Тянуть нельзя. Под наркозом же — все будет в порядке, не бойтесь.
— Мне говорили, лечить надо, оперировать не надо. — Больной говорил с трудом, перемежая слова стонами; но говорил и спорил, возражал.
— А оперировать — не лечить! Кто говорил?
— Профессор Семин меня лечил. Он говорил — не надо.
— Мы… Вы и так время потеряли. Не надо спорить. Надо срочно оперировать.
— Нет.
— Умрете.
— Нет. — Обычно при этом заболевании больные не спорят — слишком больно. Но никогда не бывает «всегда». Вот и этот больной отказывался для своего состояния слишком многословно. — Нет, доктор, профессор обсуждал со мной возможность операции: говорил, полечим пока.
— Но он же вас сегодня не видал. Он кто — терапевт, хирург?
— Семин — хирург. Вот в том-то и дело, что не видал. Мы звонили ему, звонили, а его нет. Воскресенье. Лето. На даче, наверное.
— Ну, все равно надо оперировать.
— Доктор, мне очень тяжело говорить. Больно очень. Помогите. Снимите боль. А я вынужден отбиваться от вас. Где же ваш гуманизм? Профессор Семин, надеюсь, достаточно понимает. Надеюсь, он авторитет и для вас. Больно мне!
Мишкин начал раздражаться. По правде говоря, его удивляло такое многословие. Больным с прободной
