Люсе были досадны и эти нелепые декларации, было досадно также, что и сам Начальник прервал, оборвал такую красивую работу. Весь этот всплеск так не вязался с красотой его действий. Зря ассистент подсказывал, зря Начальник кричал — все испортили, прервали такую великолепную игру, музыку, стих. Как хорошо было…
— Может, вы будете внимательнее, Людмила Аркадьевна! Операция продолжается! Что такое! Что за распущенность!
Операция вновь пошла в прежнем стиле и темпе. Казалось, все наладилось.
Наконец освободили пузырь от спаек. Наконец освободились от спаек. Это была не самая сложная часть, не самая сложная работа в их операции, но Люсю всегда увлекала красота в любом ее проявлении. В общем-то, простое дело наложить зажим, но как красиво он это делал. Он не нацеплял их бессмысленно, он не навешивал их килограммами железа, он, где надо, зажимал, где надо — разводил браншами зажима, где надо — просто рассекал спайку ножницами. Делал, казалось бы, автоматически, но продуманно. Точно, уместно, целесообразно. А теперь он работал у шейки пузыря.
— Оттяни здесь… Федоровский дайте… Смотри, девочка, за операцией. Сама не видишь, что подавать надо?..
Сестра, конечно, с перепугу тут же дала не то. Но это был ответственный момент, и он не отвлекся на крик.
— Длинный, длинный давай зажим. На артерию иду. — Это был не крик. — А, черт!.. — А это уже крик.
У Люси замерло сердце. Это ж надо, как все прекрасно шло. И на тебе, зажим сорвался с артерии. Теперь сушить, сушить.
— Отсос поставь сюда! Не мешай мне тампонами. А мне дай большой тампон.
Люся со всей силой ладонью отдавливала мешающие петли кишки, а другой рукой держала трубочку отсоса. Поле постепенно открывалось, но поступающая из оборванной артерии кровь все же не давала возможности как следует разглядеть источник кровотечения и наложить на него зажим.
Начальник перестал кричать и отвлекаться, завел пальцы под связку и пережал все ее элементы.
— Сдавил артерию. Теперь ты посуши, Люсь… Вот и все, вот она. Положи зажим осторожненько — я не могу убрать руку… Так. Хорошо. Теперь перевязывай. Молодец. А ты что стоишь, как у знамени?! Неужели трудно сообразить, что нитки надо отсечь срочно! Ведь опять сорвется все.
«Вот чем он хорош! — вновь соответственно операции плавно потекли Люсины мысли. — Даже не задумался. С ходу стал пережимать. Рефлекс у пего. А большинство бы стали сушить. Сначала б насушились до отвала, понатыкали бы зажимов, а уж потом полезли бы пережимать связку, артерию, потерявши вдосталь крови. А он прямо туда. Не тратил время на эти попытки. Оно и быстро, и хорошо, и красиво. А тот бы уж точно долго топтался на месте зажимами да тампонами. Да, вот уж действительно, поэтому он король, а у того в душе осень. А как вяжет! И все-таки, пожалуй, самое красивое — это наложение зажимов. Никогда не видела, чтоб так красиво, ну просто красиво, зажимы ложились в нужное место. А ведь, казалось бы, что особенного — не резать, не шить. Говорят, что на операциях кричат и ругаются хирурги, в основном, от неуверенности. А он-то, наверное, от уверенности. А может, игра?»
— Людмила Аркадьевна! Держи нитку, Люсь. Ты что, ворон считаешь? Ох, ребята, пороть бы вас по субботам. А начать бы с тебя.
Он поглядел на Люсю. Она тоже подняла голову, оторвав глаза от раны. И посмотрели лоб в лоб, глаза в очки. Операция заканчивалась.
— Держи нитку, Люся. Впрочем, зашивай сама, — медленно сказал он и отодвинулся от стола. — Принесешь журнал после, запишем у меня в кабинете. Я продиктую. — И к студентам: — Вот так, ребята. Поняли что-нибудь? Нет, наверное. Ну хоть как мы оперируем, разглядели?
Один из студентов спросил:
— А если бы не удалось пережать артерию пальцем и все разглядеть там, как бы вы поступили?
— Черт его знает. Этот вопрос, ребята, не для вашего курса. Вот пройдете когда оперативную хирургию, тогда… Или после операции подойдите ко мне.
Люся через головы студентов посмотрела ему вслед. Он уходил. Следом шел хирург, отстраненный им от операции. Начальник обернулся, лицо его было заполнено доброжелательством. Он положил руку на плечо хирургу.
ДЕЖУРСТВО
Три пожилые санитарки только что вывезли кровать с умершим больным на лестничную площадку, где он должен будет лежать до утра, и маленькой, перемещающейся внутри себя толпой, пошли по коридору.
Вдоль по тому же коридору медленно уходили в темноту, заполнившую другую половину отделения, две женщины, склонившиеся друг к другу.
Санитарки компактной группкой придвинулись к такой же, но более тихой, более спокойной группе сестер.
Говорили санитарки:
— Это кто же? Внучки?
— Нет. Это мать и дочь.
— Чья ж мать-то? Его?
— Да ты что? Ему под восемьдесят.
— Так это его дочь и мать? Жена, значит.
— Ну да.
— Тише, — донеслось из группы сестер.
— В дом пошли, — от санитарок шел теперь не шепот, а шип.
— Пошли.
— Тише, — опять сестры.
Две женщины в своих темных одеждах почти совершенно исчезли в темноте, и дальше только угадывалось: свернули в дверь на лестницу — и потом, это уже наверняка, стали спускаться вниз. Наверное, так же рядом и так же медленно.
Сестры теснее сдвинули стулья, сбились в кучку, и разговор поскакал:
— А зачем его оперировали?
— А что делать — помереть же мог.
— А так что?
— Попытались.
— Так ведь говорили — все равно помрет.
— А как иначе? — так надо. Ему-то говорили — не надо, а он говорит — шанс единственный.
— Смелый мужик. Все-таки стал оперировать.
— А он сказал: спасение выживающих через этот риск идет.
— Эй, вы! — окликнула одна из санитарок. — Чертовы студентки, хоть по ночам молчите, коль за сестер взялись работать.
Сестры начали говорить тише.
Из палаты вышла еще одна сестра. Лет под пятьдесят, наверное.
— Сидела около. Заснул только что. А если ночью дело не придумать — сама заснешь. Или поговорить.
— А этот умер.
— Ну! Уже? Я думала, до утра дотянем.
— Вот всегда на дежурстве до утра стараются дотянуть. Почему? — это самая молоденькая сестра- студентка спросила.
— А кто его знает? Вот ведь хирурги боятся, когда у них на столе умирают. А почему? Ведь если не виноваты.
— А нам говорили, ваш Начальник на лекции, что хирурги боятся смерти под своими руками, потому что трудно отделаться от подсознательного ощущения убийства. Им просто страшно. И, говорит, правильно боятся. Потому что хирург этот тоже становится страшен, во всяком случае на какой-то срок: переступил, говорит, этот хирург через границу страшного и неизвестного, и что теперь для него стало границей
