Глава II
Я очень удивился, хотя ждал ее каждый день с того самого мгновенья, как ступил на Землю. Я смотрел и смотрел на нее, и вдруг поймал себя на мысли, что мы молчим чересчур долго, чтобы после этого сказать именно то, что нужно. Конечно, мы должны были некоторое время просто смотреть друг на друга, но это продолжалось уже намного дольше, чем требовалось нам, чтобы увидеть друг в друге то главное, что важнее всего после долгой разлуки — то, что позволяет мысленно или тихо-тихо произнести: «Это ты!» И вот время полетело все быстрее и быстрее, и не было предела этому бешеному ускорению, когда за минутами летят не минуты, а часы, дни, века, и всей толщей своей они отделяли меня от того мига, когда я мог просто сказать: «Сана…» И я стал думать, что могу, что должен сказать ей я — уже не юноша, как в дни наших встреч, а пожилой, умудренный опытом и одиночеством, проживший столько лет вне ее мира, столько сделавший и столько не смогший. Я должен был сказать самое главное, трудное и наболевшее, и я сказал:
— Те четверо… Они гибли рядом со мной, и я не сделал ничего, чтобы спасти их.
Наверное, это было то, что нужно, потому что через мгновенье Сана сидела на моей постели, и рука ее лежала на моих губах, и она шептала мне тихо и растерянно:
— Не надо. Не надо об этом, милый. Я же знаю. Все знаю. Ты не мог ничего сделать. И больше не вспоминай об этом. Никогда. Не теряй на это времени. Нашего времени.
Я понял, что и она говорит не то, что думает, а говорит от мучительного счастья сказать, наконец, хоть что-нибудь, и я засмеялся в ответ ее торопливой нежности, потому что она снова стала не воспоминанием, не человеком, не женщиной — никем, а только тем единственным на Земле существом, которое называется — Моя Сана.
Я даже не спросил ее, где она поселилась и скоро ли вернется ко мне, я просто лежал, закинув руки за голову, и был полон собственным дыханием, этой чертовски прекрасной штукой, совершенной в своей соразмерности вдохов и выдохов, бесконечно мудрой в своем назначении — наполнять человека тем, что ему необходимо, наполнять всего, целиком, и делать его легким и всесильным.
Я не ждал ни шагов, ни шорохов. Я знал, что все, что со мной теперь будет, — будет хорошо. И я спокойно ждал этого хорошего будущего. Тогда бесшумно раздвинулась дверь, и бронзово-коричневый «бой» вкатил столик с ужином. Я посмотрел на него с любопытством — это был первый робот, который появился у меня за время моей болезни.
Стол был сервирован на двоих — значит, Сана меня уже больше не оставит. Шесть смуглых, почти человеческих рук быстро разливали кофе, раскладывали по тарелочкам лакомства, от которых пряно пахло суиком и школьными завтраками. Мне вдруг бросилось в глаза, что мой «бой», несмотря на свою пластическую моделировку и многоконечность, значительно тяжелее обычных сервис-аппаратов и даже снабжен проектором планетарного типа.
— Кофе натуральный? — спросил я его, чтобы узнать, снабжен ли он диктодатчиком.
— Да, но могу заменить, если вы желаете.
Голос был противный — мужской, но очень высокий, с металлическими нотками.
— Не желаю. Можно ли убрать с потолка снег?
— Пожалуйста. Выполнить сейчас же?
— Через пятнадцать минут. Какое сегодня число?
— Тридцать первое декабря.
Да, я основательно провалялся.
— Что со мной было?
— Региональное расстройство сиффузорно-запоминающей канальной системы.
А откуда он это знает? Слышал? Нет, так сказать никто не мог — разве что роботехник о причине выхода из строя аппарата высокого класса. Значит, этот «бой» имеет собственное мнение о моей персоне. Забавно. А вдруг это…
— Чему равна масса типовых буев-резервуаров на трассах Солнечной?
— От пятисот до семисот мегатонн.
— Сколько шейных позвонков у человека?
— Семь.
— Где расположены нейтринные экстрактеры в аппарате ЗИЭТР?
— Аппарат ЗИЭТР не имеет нейтринных экстракторов.
— Сколько мне было лет, когда я в последний раз покидал Землю?
— Тридцать два.
Все было ясно. Я ткнул его кулаком в золотистое брюхо.
— Можешь кончить этот маскарад и облачиться в свой серенький капот. Кстати, твой прежний голос мне тоже больше нравился, а то сейчас ты мне напоминаешь… М-м-да. Боюсь, что в этой области ты не силен.
— Я вас понял. В данное время заканчиваю курс сравнительной анатомии.
— Зачем?
— Должен усвоить все курсы высшей медицинской школы. Буду, в свою очередь, программировать других роботов на аккумулято-диагностику.
— Ну, работа у них будет не пыльная. Кстати, кто тебя программирует?
— Самопрограммируюсь по книгам и лентам записи.
— Но кто-то задает тебе круг определенной литературы?
— Да, Патери Пат, Сана Логе.
— При подобном перечислении женщин следует называть первыми.
— Благодарю, запомнил. Сана Логе, Патери Пат.
— Вот так-то. Перекрашивайся, все останется по-старому.
— Прошло тринадцать минут.
— Ну, ладно, проваливай.
Он выскользнул из комнаты, и вскоре я заметил, что снег постепенно исчезает — сначала с краев крыши, потом все ближе к центру здания, и вот потолок стал совсем прозрачным. Бездумные сумерки обступили меня. Темно-лиловыми стали цветы селиора в гагатовых вазах, пар над тонкими чашками казался дымком.
Пришла темнота.
— Свет, — сказал я.
Потолок замерцал, несколько искр пробежало к окну, и комната стала наполняться ровным холодным светом. Излучала вся плоскость потолка, и мне вспомнилось, что именно так освещают операционные.
— Меньше света.
Потолок стал меркнуть.
— Довольно.
В комнате царил гнусный полумрак.
— Педель! — крикнул я.
Он явился тем же блестящим франтом — вероятно, ввиду того, что его система была усложнена, он счел нецелесообразным возиться со сменой капота. Он игнорировал мой каприз, и правильно сделал.
— Пригласи сюда Сану Логе…
На мгновенье мне вдруг стало нестерпимо жутко.
— Если она здесь, — добавил я.
— Она разговаривает с доктором Элиа в его лаборатории.
— Это далеко отсюда?
— Семь километров сто тридцать метров.
— Пусть она придет.
— Пожалуйста. Выполнить сейчас же?
Давнишнее раздражение шевельнулось во мне. Мне захотелось к чему-нибудь придраться.
— Кстати, это ты умудрился расставить эти симметричные веники вдоль окна?
