ударившись о ствол; Ким шагнул к нему, чтобы бить дальше – и понял, что мышцы не слушаются. Онемели.
«Тебе самому будет стыдно вспомнить. Ты человек с волей, Кимка, стоп…»
Алекс потрогал лицо руками. Облизнул губы. Ему уже не больно, подумал Ким с сожалением.
«Какого черта, Пан?!»
– Скандалишь, – Алекс, все еще сидя, усмехнулся. – Давай-давай. Спроси кой о чем своего друга и покровителя.
– Заткнись, – сказал Ким.
– Ты еще вспомнишь мои слова, – Алекс поднялся. – Ты уже сейчас понимаешь, до чего я прав, понимаешь, но боишься признаться себе. А ты не бойся. Только если нас будет много, мы сможем с ним что-нибудь сделать.
Светлая щель между неплотно закрытыми шторами – контур раннего утра. Виталька Каманин проснулся в полшестого; кровать была двухэтажная, этажом ниже спал Ромка. Виталька свесил голову – брат действительно спал, беззвучно и как-то очень серьезно. Ромка все делал серьезно. Виталька привык.
Он посмотрел на часы и улегся снова. Ничего не вспоминалось: он не понимал, что его разбудило. Вчера была свадьба… Было весело… Все бесились… А в половине одиннадцатого мама отвезла их домой. И они легли спать. А сегодня воскресенье. Вот и все.
Нет, что-то еще было…
Он глубоко вздохнул – и вспомнил. Была лошадь. Он ездил на ней верхом, как в старом-старом фильме. Это было во сто крат лучше, чем на машине или на велосипеде. Солнце пробивалось сквозь ветки деревьев такими… полосами. И все вокруг смазывалось на скорости, во всяком случае ему казалось, что он не просто быстро едет – мчится, летит. Он наклонялся, чтобы ветки деревьев не хлестали по лицу… Ему казалось, что за ним гонятся, что он откуда-то вырвался, убежал и теперь за ним никто не может угнаться…
«Пандем?»
«Да?»
Виталька попытался сформулировать вопрос. Пандем учил его этому – внятно формулировать. Наверное, будь Виталька лет на десять старше, у него все равно бы ничего не получилось, поэтому он просто спросил:
– Почему я проснулся?
Он едва шевелил губами. Ромка спал этажом ниже.
«Может быть, ты перегулял вчера на свадьбе? Перебесился?»
Виталька подумал. Нет, он чувствовал, что дело не в этом. Вернее, не только в этом. Недаром Пандем ответил вопросом на вопрос. Пандем не врет.
– Нет. Мне показалось…
Виталька снова задумался.
Когда ему было пять лет, он вдруг открыл для себя, что старые люди умирают. Да, они уже очень старые, но они все равно хотят жить! И он, Виталька, когда-нибудь станет старым… А родители? Ведь мама с папой постареют гораздо раньше! Ему сделалось страшно – вот так же, на рассвете, – он заплакал в подушку и плакал, не переставая, пока Пандем ему объяснял, что он не умрет почти точно, и даже его родители, может быть, тоже не умрут. Потому что человечество расселится в космосе, перейдет на новый энергетический уровень, и тогда старение и смерть станут ненужным, отжившим законом природы. И Виталька заснул счастливый оттого, что смерти нет.
Почему он вспомнил то утро?
Ромки тогда не было. Кровать у Витальки была другая. Почему он вспомнил то утро?
Вчера, несясь на лошади, он ни о чем таком не думал. А во сне… Или в ту секунду, когда он просыпался… Ему подумалось: а все те люди, что скакали на лошадях до него? За ними гнались, чтобы убить… Или они сами гнались за кем-то… А ведь были еще те, что шли в бой… Они не боялись?
– Пандем… Они не боялись?
«Боялись».
– Тогда почему?
«Потому что преодолевали страх смерти».
Виталька прикрыл глаза. Ему увиделось: вот человек летит, склонившись к белой гриве, а за ним по пятам – всадники, желающие ему смерти. И еще он увидел: человек выходит навстречу врагу, а лицо у него сосредоточенное, как у Ромки. Он поднимает меч…
Виталька лежал, обхватив себя за плечи, и дышал часто-часто. Что-то внутри у него было… как будто прищепкой защемили где-то внутри, в сердце. Хотелось плакать. Но не грустно.
– Пандем!
«Да?»
– А я бы так мог?
«Думаю, мог бы. Ты ведь храбрый».
– Пандем! А… никто ведь не узнает, что я бы так мог.
«Почему? Вот ты пойдешь в бассейн и прыгнешь с вышки…»
– Это не то, Пандем, – сказал Виталька, еще подумав. И добавил по-взрослому: – Видишь ли… Ты, наверное, не поймешь.
«…Потому что воспитание – это тоже модификация. Ограничение свободы. Выработка желаемых реакций с помощью системы стимулов… А если речь идет о взрослом человеке с сильной волей? Экстремальное воспитание… Или запрограммировать его. Или убить на фиг, а уже детей его вырастить «правильно»… Ким, ты в самом деле хочешь слушать от меня все эти мозолистые банальности?»
Ким снова был один, на скамейке посреди пустого парка, скамейка висела на цепях – и едва-едва покачивалась, хотя Ким сидел совершенно неподвижно. Возможно, ритмичных толчков его крови было достаточно, чтобы нарушить равновесие.
– Значит, ты наглядно объяснил Алексу…
«Если бы ты знал, Кимка. Как трудно иногда объяснить. При том что понимаешь человека до дна, когда этот человек – ты сам. Ну вот нет у него музыкального слуха. Для него диссонансов не существует, и гармонии не существует тоже…»
– А ты уверен, что гармония и диссонансы существуют даже тогда, когда нет рядом чьего-нибудь уха?
«Не уверен – знаю».
– Стало быть, у тебя есть вкусы, которые ты полагаешь абсолютными и незыблемыми, и ты…
«Ну что ты снова стонешь, Ким… Пуганая ворона в виду вечного куста… Я храню в себе наборы вкусов, взглядов, идей, которые существуют на земле и существовали когда-либо. Я оперирую памятью человечества. И что, я стану навязывать моднице длину юбки?»
– Я не имел в виду…
«Я знаю. В тебе вдруг ожил давний призрак – пугало Всемирного Цензора. Твое сознание на дух не переносит Доброго Учителя – тебе подавай Хитрое Чудовище, завладевшее миром. В этом ты ничем не отличаешься от Алекса…»
Скамейка на цепях качнулась сильнее. В отдалении квакали лягушки, заходились, вознося к небу заливистые, почти соловьиные трели.
– Ты прав, – сказал Ким.
«Кимка, ты ведь никогда не был легковерным… Десять лет мы с тобой вместе. А стоило Алексу сыграть тебе забытую, привычную мелодию – и ты готов, как крыса, идти за старыми страхами…»
– Не преувеличивай.
«Наследство, которое я получил десять лет назад, – это вовсе не праздник… Ты знаешь. Очень трудно объяснить слепому разницу между темнотой и светом… Между прекрасным и отвратительным. Приходится объяснять разницу между полезным и вредным; это унизительно для человечества, но я миллионы раз поступал именно так. Потому что мне надо было, чтобы человечество перестало убивать себя, разрушать себя, развращать себя… И воспроизводить себя – без изменений – в своих детях… Кстати, я все-таки сделал
