а ныне плодоносишь буйно.
И он бесцеремонно огладил ее по заметно выступающему животу.
Светорада даже чуть поморщилась, видя, как хихикает ее прежняя подруга.
– Ты руки-то не очень распускай, Стемид, – сурово вымолвила княжна. – Знаешь, чья она жена ныне? Наш тиун не обрадуется тому, что ты его меньшицу ласкаешь.
Но Стеме хоть бы что. Сказал только, что Цвета не прогадала – взяла в мужья толкового и богатого. А то, что не больно молод, то, как говорят, старый конь борозды не испортит. Вот и не испортил – Стемка вновь провел рукой по выступающему животу женщины.
– Погляжу я, Светка, одна ты еще в незамужних ходишь, опередили тебя подружки-то, – засмеялся Стема, подсаживаясь к княжне.
– А Потвора ведь тоже в девках ходит, – заметила Светорада.
– Ну, в девках не в девках, – наблюдая за целующейся с Ингельдом Потворой, усмехнулся Стема, – да только наша рыженькая помладше тебя, насколько я помню. А вот что такая краса, как ты, заневестилась...
– Ну, не за Борича же скомороха мне было идти, – обиженно фыркнула княжна. – Зато все знают, какого сокола я в свой силок поймала.
И она залюбовалась игрой камня на своем перстне. Из лесу появились еще двое. Оба в утепленных воинских стегачах,[78] которые они тут же сняли, подсаживаясь к костру.
– Еле сумели уклониться от того, чтобы нести сегодня стражу на городских заборолах, – сказали Митяй и Вавила – так их звали. Тоже когда-то входили в компанию ребятни из детинца, а сейчас стали городскими охранниками. Не гриднями, как Бермята, но также неплохо устроились.
Эти двое тоже принялись тормошить Стему, бороться дурашливо. Беременная Цвета так и повисла на нем, даже Менея-скоморошиха, и та льнула к Стеме.
– Каким ты соколом стал, Стемка! Ох, а пояс у тебя... Чисто княжеский!
Беленую рубаху парня стягивал на редкость красивый пояс: из прекрасно выделанной кожи, богато украшенный накладками в виде извивающихся золотых драконов, державших в пасти ярко-голубую бирюзу. Светорада еще раньше обратила внимание на богатый пояс парня, но только сейчас осмелилась подойти и потрогать его. Драконы были выполнены мастерски, каждая чешуйка видна, да и бирюза была самой настоящей и очень изящно обработана. Даже привыкшая к блеску драгоценных камней и золотых украшений Светорада вынуждена была признать, что такой пояс стоит очень дорого. Окружившие Стему молодицы тем временем разливались соловьем, пели ему хвалу: ты и сокол, ты и месяц ясный, дай расцеловать тебя, сладенький! Светораде стало это надоедать.
– Что вы слетелись на него, как мухи на мед. А ведь мед тут я, – властно произнесла она в запальчивости.
– Ну что ты, Светорада, – подал голос Ингельд. – Ребята же так долго Стему не видели, всем охота получить кусочек его внимания. И сегодня именно Стема для них мед.
Но княжна не подобрела.
– Мухи не только на мед слетаются, но и на...
Она не договорила, опасаясь произнести слова, не подобающие высокородной княжне. А Стема, отойдя от приятелей и усаживаясь напротив Светорады, заметил:
– А кем ты сама себя считаешь, Светка, что желаешь всеобщего внимания?
– Себя я считаю золотом, – быстро нашлась она.
– Тогда и оставайся с теми, у кого такое богатство, а не злись, что не тебя любят те, для кого золото просто холодный металл. Может, оттого в нашей ватаге тебя не столько любили, сколько терпели.
Все вокруг притихли. То, что эти двое не ладят друг с другом, знали, однако с будущей княгиней не поспоришь. Но тут обстановку разрядил скоморох Вострец: стал сыпать прибаутками, заодно сообщая новости о тех, кто не смог прийти. Ингельд вновь притянул к себе Потвору, а Бермята велел разворошить угли в костре: дескать, зря, что-ли, он тащил на себе мешок с репой, самое время закладывать ее, чтобы репа испеклась до хрустящей корочки. Довольно грозно приказал пришедшим последними охранникам, чтобы еще дров натаскали. И те, ничего, послушались. Сейчас, когда злые упреки Светорады стали забываться, опять, как в прежние времена, воцарилась атмосфера побратимства, без разделения на высших и низших, сейчас они как будто снова стали детьми, когда больше значили характер и смекалка, а не родовое положение.
Корчмарь Укреп велел Иуле достать из мешка полный мех с пивом, пустил его по кругу. Пиво у него было отменное: густое, с приятным привкусом солода и еще каких-то пряных добавок. Кузнец Даг заметил, что корчмарь сегодня расщедрился не на шутку, раз угощает, словно какой-нибудь купец, устраивающий пир для своих охранников после удачного торга.
– Ну, а чем же я не боярин? – выставив вперед и без того выпирающий над вышитым кушаком живот, спросил Укреп. – У меня и корчма, и двор постоялый скоро поднимется у главных ворот. А еще ловы речные выше по Днепру мне рыбу поставляют, стадо коз мой родич Генька Кривой водит, а девки окрестные для меня шерсть на продажу прядут. Помнишь Геньку, Стемид? Он тоже порывался на встречу прийти, да живот прихватило.
– Может, пива твоего хваленого перебрал Генька-то? – заметил Стема, и все рассмеялись. Даже Иуля захихикала, хотя ее муж Укреп сначала опешил, а потом стал доказывать, что в пиве его нет вреда, а если кто сомневается, пусть вернет мех. На что, разумеется, никто не согласился.
Так весело переговариваясь, сидели они у костра, вспоминали былые проделки, рассказывали, у кого как жизнь сложилась. Только Светорада отмалчивалась. Привыкнув всегда находиться в центре внимания, сейчас она опять ощутила себя самой младшей и незначительной в этой компании, будто в детстве. Только когда из лесу с охапками дров вернулись Митяй и Вавила, и она заметила, как внимательно смотрит на нее Вавила, подкладывая поленья в огонь, княжна вновь почувствовала уверенность в себе, вспомнила, что она тут главная и все ублажать ее обязаны.
– Почему бы нам не спеть? – спросила она и повернулась к Вострецу. – Сыграй нам, Востреюшка, ту песню, какую я так люблю: про кота и сизого голубя.
И запела:
Голосок у Светорады был не бог весть какой, но и Иуля, и Потвора, оставившая, наконец, в покое Ингельда, и скоморошиха Менея дружно подхватили. А тут и Вострец заиграл на рожке, да так мелодично, что песня полилась. Потом запели, отвечая за голубя, мужчины: мол, точи-точи коготки, котик-братец, но голубятня у меня высокая, кровля острая, и не по тебе я птица. А тут еще и Стема стал смотреть на Светораду во все глаза, отчего ей совсем хорошо сделалось. Только когда песня смолкла, он заметил:
– Так тебе люба эта песня, Светка? Помнится, раньше я ее пел, когда за красными девушками ходил, приманивал. Ты даже сердилась на меня за нее.
– Была мне нужда на тебя сердиться! – дерзко ответила Светорада, откинув за спину волну волос. – Ну, покапризничаю малость, а ты все всерьез принимаешь. Будто у княжеской дочки и обида злом может быть.
– Но пороли-то его как раз из-за твоей обиды, – подал вдруг голос молчавший до сих пор волхв Борич.
И зачем только сказал? Все сразу умолкли, потупились, а Стема даже потемнел лицом, сидел, глядя на огонь костра. Однако долго кручиниться при встрече старых приятелей было не положено, и догадливый Вострец вновь стал наигрывать на рожке, прохаживаться да подмигивать приятелям. И они опять запели, теперь вспомнив столь любимую в Смоленске песню о проказливом лешем, который хотел поселиться над Днепром, но пришли люди, стали варить смолу, и леший поспешно убежал с крутого бережка, где над котлами со смолой клубился темный дым, и стучали топоры, возводя городские поселения. И нет лешему больше хода к Днепру, ибо место, откуда он бежал, стало называться Смоленском.
