— Пусть муравьи тоже поедят, — сказала Хелена. — Оставь корзину там. Мне много не надо.
— Судя по твоему виду, тебе нужно больше, чем им, — сердито произнесла Сигрид. Она принесла еду не для того, чтобы кормить здесь муравьев.
Она стояла и смотрела на руки Хелена; на них были шрамы, как от ударов кнута. На миг к горлу у нее подступил ком, но она тут же взяла себя в руки и отвернулась.
Но Хелену не рассердил ее пристальный взгляд. Она рассмеялась.
— Просто удивительно, как мало надо человеку, когда у него есть Бог, — ответила она на замечание Сигрид по поводу еды.
Сигрид ничего на это не сказала, ей стало стыдно при мысли о том, как много она всегда требовала сама. Тем не менее, она внесла корзинку и решительно поставила на скамью.
Подойдя снова к двери, она некоторое время стояла молча. Шрамы на руках Хелены напомнили ей о том времени, когда она сама накладывала на себя наказания сверх того, что требовала от нее церковь; но она никогда даже не мечтала зайти так далеко!
И тут она задала вопрос, который вертелся у нее на языке с тех самых пор, как она узнала, что Хелена покинула Эгга:
— Как же ты решилась бросить своих детей?
— Если на то воля Бога, чтобы я была здесь, Он позаботится о них, — убежденно ответила Хелена.
— Откуда ты знаешь, что Бог желает этого?
— Я знаю это, — уверенно ответила она. — Помнишь, как однажды мы были с тобой в Каупанге? — продолжала она. — Ты вышла со мной на берег и показала мне стапели, оставшиеся от «Длинного Змея»?
В тот раз я сказала тебе, что мне хотелось бы жить так, как я сейчас живу. Но священник Энунд сказал, что я бегу от жизни; он сказал, что я должна подождать, пока у меня не появится что-то такое, чем я могу пожертвовать ради Господа.
Потом наступило время, когда я, наконец, начала искупать свои грехи, и я попробовала принести в жертву все, что было для меня дорого. Но в конце концов я поняла, что все, чем я жертвую, не имеет никакой ценности, пока я, ради Господа, не отвернусь от самого дорогого в жизни: я поняла, что я должна покинуть своих детей.
Сигрид не нашла, что ответить. Не мешкая, она поскакала домой. И всю дорогу ей казалось, что она видит перед собой грустные глаза Грьетгарда Харальдссона.
Она вернулась в Эгга в мрачном настроении. Она пошла к священнику Энунду и рассказала ему о своей поездке. При этом она сказала — и это было правдой, — что Хелена кажется более счастливой, чем была после смерти Грьетгарда.
Отвечая ей, Энунд как будто говорил сам с собой, глядя в пространство:
— Это я крестил Хелену. И я назвал ее в честь святой Хелены, нашедшей крест Христа. Наша Хелена тоже нашла свой крест. И мне хотелось бы только, чтобы это был истинный крест.
В эту осень Сигрид ездила вместе с Кальвом на тинг в Мэрин, и эта поездка ее очень обрадовала.
Когда она раньше бывала на тингах с Кальвом, для нее было естественным видеть, его хёвдингом всего Внутреннего Трондхейма; теперь же дело обстояло иначе.
Ее удивило, что он занял свое место с таким видом, будто и не покидал его; что люди, даже не знавшие его до этого, безропотно подчинялись его власти, принимая его решения без всяких возражений.
И сам Кальв воспринимал это как должное.
И только теперь Сигрид поняла, как трудно приходилось Кальву в изгнании, оторванному от этих мест и этих людей, которых он считал своими, от всего того, что составляло смысл его жизни. Она поняла, что он еще сильнее, чем она привязан к Трондхейму, к его обычаям и законам.
Но она начала также понимать, в чем состояла его самая большая ошибка: в том, что он хотел поставить себя выше всего этого. «В ведро нельзя налить больше, чем оно вмещает», — сказал Энунд. И Кальв был того же мнения, вполне довольствуясь положением лендмана из Эгга.
И все-таки Сигрид чувствовала себя чужой во Внутреннем Трондхейме. Даже в Мэрине, к которому она должна была быть привязана всеми нитями своей жизни, она чувствовала себя гостьей, посетившей место, о котором слышала в каком-то предании.
Она сказала об этом Кальву, когда они ехали верхом из Мэрина в Кроксвог после окончания тинга.
Был серый, туманный день, они едва различали дорогу. И они осторожно спускались с холма, говоря о тинге и о вынесенных там решениях, а когда выехали на равнину, холм позади них скрылся в тумане. Лишь голоса и смех впереди, в тумане, напоминали им о том, что они не одни в этом сером мире.
И в памяти Сигрид яснее, чем прежде, всплыли Оркнеи с их плотным туманом и плеском волн.
— В конце концов ты снова почувствуешь себя здесь дома, — сказал Кальв уверенно. — Стоит только Тронду вернуться домой, и ты не будешь думать, что твои дети так далеко…
— Да, но ты-то уж точно здесь на своем месте, — сказала Сигрид и рассказала ему, как радовалась, видя его на тинге.
Но Кальв ничего не ответил, и оба надолго замолчали.
— На тинге я вспомнил, как был последний раз в Мэрине с королем Олавом, — наконец произнес он. — Тогда я в последний раз чувствовал к нему полное доверие.
— Ты все еще думаешь об этом? — спросила Сигрид. Хотя они были в последние годы откровенны с Кальвом, он не называл имя конунга Олава после своего возвращения в Трондхейм. — По крайней мере сейчас ты чувствуешь, что примирился с ним?
— Я не знаю, — ответил он. И когда он посмотрел на нее, на переносице у него пролегла складка. — В тот раз король поступил плохо, и впоследствии он предал меня. Но все-таки сама его смерть и то, что произошло потом, заставили меня считать, что изменником являюсь я сам. Я убеждаю себя сам, что не совершал ничего дурного, что он первый изменил мне. Я сделал только то, что полагалось сделать хёвдингу: верить тем, кто верил мне, отвечать враждебностью на измену.
— И теперь тебе воздалось по заслугам, Кальв. Каждый человек во Внутреннем Трондхейме уважает тебя; я сама слышала, как люди говорили, что Эйнар Тамбарскьелве опозорил себя, посеяв вражду между тобой и конунгом Магнусом.
— Теперь им легко об этом говорить, — сухо заметил он. — Они, наверное, забыли, что у многих из них было совсем другое настроение перед тем, как я вынужден был покинуть страну.
— Они увидели последствия мстительности Магнуса. И все эти годы им не хватало на тинге тебя; я поняла, что с законом и правом здесь было не все в порядке.
— Да, — ответил Кальв и замолчал. — Мне не приходится жаловаться ни на недостаток знания законов, ни на недостаток здравого смысла, — сказал он. — И все же я не могу стряхнуть с себя постыдного чувства вины. Мне кажется, вина моя настолько велика, что я не смогу ничем искупить ее.
В эту осень и зиму в Эгга было весело.
Кальв поселил в доме несколько исландцев; они прибыли в Трондхейм осенью на торговом судне. Среди них было два брата, Бьярни и Торд Халлбьёрнссоны; Бьярни был скальдом по прозвищу Скальд Золотых Ресниц. Он был большим шутником, и на Рождество в доме не смолкали споры и смех.
Но Бьярни был острым на язык, поэтому не было ничего удивительного в том, что он легко наживал себе врагов. И у него произошла большая перебранка с другим исландцем, которого звали Торгрим Халласон. Торгрим сражался в войске короля в битве при Стиклестаде; он был одним из тех, кто отправился со святым Олавом в изгнание, и он очень гордился этим. И он не скрывал, что Кальва считает изменником.
Кальв особенно не спорил с ним, хотя Сигрид понимала, как тяжело ему все это выслушивать. Но Бьярни Скальд Золотых Ресниц дал явно понять Торгриму, что тот ведет себя невежливо. Он сказал, что, либо тот должен оставить свое мнение при себе, либо ему следует покинуть дом Кальва.
Перед Пасхой Бьярни пришел к Кальву и спросил его, не позволит ли он ему произнести драпу, сложенную в его честь. Кальв охотно согласился, и все собрались в большом зале, чтобы послушать Бьярни.
Драпа эта рассказывала о жизни Кальва, о всех битвах, в которых он участвовал, о всех совершенных им подвигах.
Песнь получилась хорошей; и, слушая ее, Сигрид подумала, что песнь эту долго будут помнить после
