Он повернулся к ней.
— Я вспомнил одну песнь, прославляющую Господа, — сказал он. — Ту, которую сочинил святой Коломб, основатель монастыря в Икольмкилле.
Понимание приводит к опасным соблазнам. Человек опьяняется своей ученостью, словно вином, и начинает думать, что знает все. Человек забывает о том, что если он хочет найти Божественную истину, он должен искать ее в смирении, готовый учиться чему-то у других, готовый признавать свои ошибки.
Он замолчал, но, видя, что Сигрид тоже молчит, продолжал:
— Богу известно, что я не в состоянии нести то бремя, которое несут монахи святого Коломба: никогда не поступать, не говорить и не думать в соответствии со своими желаниями. Но только сегодня я узнал, как мало я продвинулся по пути смирения и покорности, на который они наставляли меня.
Она ничего не ответила на это, но ей в голову пришла другая мысль:
— Раз уж ты не привязываешь себя к Икольмкиллю и собираешься остаться здесь, то я совершенно не понимаю, почему ты не хочешь жениться.
— Дорогая, милая мама! — с улыбкой произнес он, но тут же стал серьезным. — Не думай, что у меня не было такого желания. Но я считаю, что принял верное решение, а этот соблазн я надеюсь с Божьей помощью преодолеть.
Ничего не ответив, она только тяжело вздохнула.
После этого он начал спрашивать ее о Кальве, о его пребывании в Эгга и его отъезде. Сначала она пыталась говорить спокойно, но потом заплакала. И, не отдавая себе в этом отчета, она стала изливать свою душу перед этим человеком, который был для нее одновременно и сыном и священником, — все свои печали, свою вину и раскаянье.
И когда она замолчала, он, ничего не ответив ей, принялся молиться. И она заметила, как взволнованно дышит, повернувшись к ней.
— Бог есть любовь, — сказал он. — Всегда есть надежда на Его милость.
Он прикрыл на миг ладонью глаза, а потом произнес глухим голосом:
— Никогда я не смогу расплатиться с Кальвом за то, что он сделал для меня, никогда не смогу отблагодарить его…
На следующий день Финн Арнисон отбыл из Эгга.
Он в спешке покинул страну; ему нестерпимо было видеть бабу, восседающую на хозяйском месте его брата. Он сказал, что сожалеет о том, что состоит с Трондом в родстве. После разговора в доме Энунда он почти не разговаривал с Трондом. Но когда Сигрид проводила его до корабля, он заговорил с ней.
— Я понимаю, что ты сейчас не в себе, — сказал он. — И это понятно. И мне остается лишь надеяться, что рано или поздно ты образумишься. И тогда поговори с Трондом и скажи ему, что я жду его в Дании.
— Ты отправляешься туда? — спросила Сигрид. И его слова показались ей ответом призрака.
— Король изменил мне, — сказал он, — и он не может ожидать от меня, что я буду служить ему как раб. Я плохо поступил, спасая королевский титул Харальда после гибели Эйнара Тамбарскьелве. Для всех нас было бы лучше, если бы он был изгнан тогда из страны. К тому же я не могу сидеть, сложа руки, когда долгом моим является месть за Кальва. Иначе люди подумают, что я хитростью заманил его в ловушку; всем известно, что когда-то я желал его смерти.
Немного помолчав, он пристально посмотрел ей в глаза и сказал:
— Если даже Кальв и говорил, что я намеревался предать его, это ложь! Я никогда не выступал против него без причины. И я докажу, что ставлю память о нем гораздо выше, чем… чем это делают другие.
Она молча отвернулась от него. Он тоже отвернулся. Потом с горечью произнес:
— Эйнар был хитрейшим из всех хёвдингов; он понимал, что быть другом короля Харальда так же опасно, как быть его врагом. Он вел большую игру, завоевав расположение бондов и настроив их против конунга, пытаясь с помощью власти достичь того, чего не мог добиться добром. Он погиб, но погиб с честью. А я, считавший себя другом Харальда, остался в дураках.
Сигрид ничего на это не ответила; ей казалось равно неуместным и признавать его правоту, и перечить ему. И тут она вспомнила о том, что раньше хотела узнать у него.
— Есть ли кто-то еще из этой местности, кто погиб вместе с Кальвом? — спросила она.
— Я не знаю, — ответил он. — Я покинул это место, как только получил разрешение от короля отвезти Кальва домой. А впрочем, подожди… Да, я знаю одного: это Финн Харальдссон, друг Кальва.
Сигрид вздохнула. Хотя ее собственная скорбь была велика, она все же подумала об Ингерид.
Он протянул ей руку, перед тем, как подняться на корабль.
— Прощай, Сигрид, — сказал он. — Возможно, мы увидимся, если твой сын отправится ко мне в Данию.
Через три дня после похорон Кальва Тронд Эльвирссон вступил во владение Эгга. И он решил, что его хозяйским местом будет не почетное сидение в новом зале, а место, на котором восседали его предки в старом зале.
Он не давал многочисленных и громких обещаний.
Он говорил о своих предках, которые были жрецами в Мэрине; о том, что желание его отца стать священником выросло из этого темного язычества. И он выразил надежду, что исполнил волю отца на небе, став — будучи священником — хозяином Эгга.
Он сказал, что единственным его обещанием будет выполнить волю отца.
И когда он поднес к губам рог, Сигрид почувствовала, как ее переполняет гордость за сына. Но эта гордость смешивалась с горечью по поводу того, что он, скорее всего, будет последним в своем роду.
Однажды осенью Сигрид поднялась на холм Эгга; она искала одиночества, как это часто бывало с ней после смерти Кальва.
Скорбь подобна стреле, сказал ей когда-то Сигтрюгг Шелковая Борода, и тот, кто пытается остановить стрелу в полете, бывает ранен. Когда же ей предоставляют лететь своим путем, она в конце концов впивается в землю, никому не причиняя вреда.
В последние месяцы она часто думала об этом.
Когда тризна была закончена и она осталась наедине с собой, она не стала подавлять в себе скорбь. Она жила с этой скорбью и продолжала жить ею.
Когда-то она думала, что сама чем-то напоминает морские водоросли, и прежние мысли часто всплывали в ее памяти в эти месяцы. И она не противилась им, предоставляя приливам и отливам жизни уносить себя, отдаваясь целиком в руки Господа.
«Ты должна научиться ждать», — сказали ей когда-то давным-давно Хильд дочь Инге на Бьяркее.
Картины детства и юности всплывали в ее памяти в эти месяцы. Она видела перед собой людей, которых когда-то знала. И стоило ей подумать о Турире, как он появлялся перед ее мысленным взором: седоволосый человек, отправляющийся в паломничество в Иерусалим; это был тот самый Турир из Бьяркея, молодой и сильный. И ее дети, те, что умерли, и те, что были живы, тоже являлись ей совсем маленькими.
Вместе с ними приходило сожаление; сожаление о том, что она так много не успела сделать для них.
Но мысль о Кальве затмевала все.
Она думала, снова и снова, пока мысли ее не начинали вертеться по кругу, как бы она могла спасти его. Она думала о своей вине и о его собственной вине — и все это переплеталось в ее мыслях в единый, запутанный клубок.
Она говорила об этом с Энундом и с Трондом; и оба сказали, что ей нужно надеяться на любовь и милость Бога. И Тронд без конца молился за Кальва. Но ни то, ни другое не давало ей полной уверенности в том, что душа Кальва обрела мир.
И все же у нее оставалась надежда; надежда на то, что он понял измену короля, понял, что вина его полностью искуплена этим, поскольку он сам, считавший себя изменником, погиб в результате измены, и что в смерти своей он наконец увидел, как Бог снимает с него вину, которой он сам не понимал.
Она пыталась утешить себя этим, вспоминая слова Финна о том, что, получив смертельную рану, Кальв еще некоторое время был жив.
Она думала о словах Энунда, сказанных им когда-то Эльвиру: что Бог никогда не предает тех, кто действительно ищет Его. И ей хотелось верить, что Кальв по-своему искал Бога. Она утешала себя словами
