году исполнилось 25 лет, как «Бумбараш» предстал глазам зрителей. За это время сменились поколения, сменялись политики, главы, наконец, сменилась фактически и сама власть, но народ остался. Многие произведения литературы в кино пожухли, потускнели и даже исчезли. А «Бумбараш» остался любимым всеми поколениями и властями. Чудо. А в чем секрет чуда — пусть разбираются другие.
17 декабря 1996 г. Вторник. Мое число, охо-хо...
«Секс мне необходим каждый день, иначе у меня очень голова болит». Джон Кеннеди.
Фильму «Бумбараш» четверть века стукнуло. Пережил он многие хваленые и награжденные ленты. И по этому поводу вспомнился мне замечательный мастер своего дела пиротехник Микола, фамилию, прости Господи, не помню. И ты прости меня, Микола, тебя уж, поди, давно и в живых нет, так что царство тебе небесное. Профессию свою сапера-взрывателя-миноискателя Микола не только знал, но самозабвенно любил ее и дня прожить не мог, чтобы что-нибудь не «подвзорвать», как он выражался. Режиссера фильма удивительного Колю Рашеева Микола замучивал просьбами и предложениями в каждом кадре пальнуть, взорвать, поджечь, грохнуть, а в «Бумбараше», как известно, взрывов на кинометр изображения полно. И, если не давал ему режиссер, не соглашался на буйные предложения рвануть ни с того ни с сего, Микола не унимался — грохот был ему необходим ежедневный, как Казанове дама. Он уходил в поле, в лес, на окраину, и мы слышали, как страсть свою он удовлетворял-таки несусветным фейерверком-салютом.
18 декабря 1996 г. Среда, мой день. Молитва, зарядка
Вчера показал Антипову кусочек опубликованного текста — тот, где он с ходу заменил Высоцкого в «Живом». Он прочитал, по-доброму усмехнулся:
— А я ведь не видел, как репетировал Володя. Как раз в тот день, когда он упал, я был в зале, и шеф сказал: «Возьмите текст и идите на сцену».
«Когда разведенный женится на разведенной, в кровати оказываются четверо».
Не было вчера Любимова на спектакле, а я хотел с ним о «Чонкине» завести разговор. Подарю ему «ЛО», придумаю какую-нибудь историческую надпись. И Петьке «Дневники» подарю, чтоб прочитал.
В «зеленую тетрадь»
БУМБАРАШ НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ, А Я В БОЛОТЕ
С Бумбарашем этим, с дорогим моему сердцу образом, нахлебался не на шутку я в прямом смысле, и в переносном тоже. Много на съемках было забавных и грустных, даже печальных и все-таки счастливых дней. Вы помните, конечно, как Бумбараш на нелепом паровозике-»кукушке», обвешанном солдатней- матросней и бабами, самоварами, утюгами и фикусами, мчится в свое светлое будущее и поет во все горло: «Наплевать, наплевать, надоело воевать!..» А мчался паровозик по узкоколейке, проложенной по той самой насыпи, на которой погиб мой автор Аркадий Петрович Гайдар, под которой он нашел приют. Первая могила Гайдара, товарищи похоронили его тут же. Вы представляете себе, друзья, мое состояние: мчится паровозик к могиле создателя моего Бумбарашки, и пою я: «Слава тебе, Господи, настрелялся досыта...» И вот он уже рядом, близко могильный столб, и машинист дает мощный печальный гудок, напоминая всей округе, что жив Бумбарашка, а значит — автор жив... А у артиста в горле комок, слезы в глазах, петь невозможно... Но, благо, пою под фонограмму. И снова «кукушка» назад, на исходную отправляется — на второй, третий, седьмой дубли. И снова гудок, и снова комок и благодарение автору. Чудные-чудесные песни к фильму написали поэт Юлий Ким и композитор Владимир Дашкевич. Они определили всю стилистику фильма и подсказали мне интонацию, добрую и печальную, на весь образ-житие Бумбараша, а значит, и на мое собственное житие артиста. Артист, как известно, вне образов своих не живет, и пока созданный им образ люб людям — любим ими и артист. Низкий, низкий тебе поклон, Аркадий Петрович Гайдар! Нахлебался я слезами у твоего столба. Это светло-грустный эпизод...
А вот эпизод комический. Бумбараша посылают на воздушном шаре поглядеть на германские позиции, расположенные за бугром, за горой. Посылают его, очевидно, как самого легкого в строю. Для убедительности зрительской подо мной даже вырыли ямку, чтоб артист еще меньше стал, чем на самом деле. Бумбараш влезает в корзину воздушного шара, отвязывает канат, удерживающий этот самый воздушный шар, а он не поднимает Бумбараша. Тогда командир кричит: «Выбрасывай скатку!» (Шинель скатанную; между прочим, это целая наука, искусство — скатать крепко и аккуратно шинель или намотать обмотки, завернуть портянки.) Бумбараш все выкидывает — шар не летит. «Раздевайся!» — кричит командир. Бумбараш раздевается, выбрасывает гимнастерку, штаны, ботинки, обмотки — не летит шар, хоть тресни. «Облегчайся!» — в отчаянии вопит офицер. Бумбараш отворачивается от строя и кинокамеры, расстегивает подштанники, что-то там делает по малой нужде — писает... Короче — шар полетел, ура!.. Кстати, когда показывали Бумбараша первый раз по ЦТ, этот эпизод с облегчением не показали. Кто-то там из нашего высокого начальства решил, что пока еще советский (а тогда ж были все советскими, а многие и по сей день «совками» остались, и я из них первый — себя не переделаешь так быстро) народ не дорос до такой эстетики — телевизор разобьет к чертям собачьим или жалобу на режиссера-автора напишет, отвернется прочь от такого похабства... Но потом вступился Тимур Аркадьевич Гайдар, человек военный, авторитетный. Справедливость на тот раз восторжествовала, цензура отступила, и все последующие 25 лет Бумбараш идет уже с этим облегчением злосчастным. Но суть не в нем. Рассказ мой дальше тянется. Летит Бумбараш над германскими позициями, и так низко, что немцы хохочут, забавляются и стреляют по стропам, а офицер немецкий «маузером» поигрывает и какаву пьет. И совсем было отстрелили немцы все стропы, за одну только Бумбараш отчаянно уцепился, но тут, на счастье, дунул ветер и отнес воздушный шар с Бумбарашем от германских позиций. Оборвалась последняя стропа, и летит корзина с Бумбарашем в болото... Выбрали киношники болото... Нормальное наше болото. Впрочем, оно теперь уже не наше, как и Черноморский флот. Флот-то мы еще, может, и выкупим. А болото украинское, за городом Каневом — фильм-то снимался на киностудии имени великого режиссера Александра Петровича Довженко, в Киеве — матери городов русских... Да, времечко любопытное... В этом городе Киеве есть центральная улица, называется Крещатик, по которой когда-то святой князь Владимир вел свой народ к Днепру святое крещение принимать, православную веру христианскую обретать. Так вот, выбрали болото, болото знойное. Сам туда не пойдешь, а уж не вылезешь точно. Меня туда посадили подъемным краном, опустили, как морковку. Просидел я в этом болоте, как в парном молоке, пять часов, не вылезая. Вылезать нельзя было, пока не снимут эпизод, иначе был бы виден след, как человек входил-выходил, — такое замечательное болото попалось, жалко его было разрушать до времени. Когда меня оттуда извлекли после пятичасового дежурства тем же подъемным краном, с меня сняли шесть пиявок. Но товарищи меня успокоили: «Ничего, ничего, с пользой посидел. Они, эти пиявки, дурную кровь отсасывают, а у тебя ее на всю съемочную группу хватит». Я знал, что у человека есть венозная кровь, артериальная, но что дурная есть — не предполагал. Ладно. Сидит Бумбараш в болоте, затягивает его трясина, и должен был бы Бумбараш захлебнуться, но, глядь — перед ним в болоте торчит осинка. Бумбараш должен прицелиться и плюнуть в эту осинку, а та от плевка должна переломиться и упасть в сторону Бумбараша, и он по ней выползет на сушу. Так написано в сценарии. Ладно, воткнули передо мной осинку, в нужном месте ее подпилили, за макушку привязали леску. Леску — мужику, мужика — за кочку, чтоб дернул в нужный момент. «Мотор!» — командуют. Я пригибаюсь, плюю — осинка не падает. Мужик за кочкой не увидел мой плевок. «Стоп! — оператор кричит. — Валерий, чем ты там плюешь?» Я ему: «Позвольте, в каком смысле?» — «Милый, это же не видно! Чтобы камера зафиксировала, чтобы зритель понял, чтобы на пленке что-то осталось — крупным плюнь!» Видали, калибр моего плевка ему не угодил! Я ему кричу: «Покажи!» Он мне ответ шлет: «Ты за это деньги получаешь, тебя этому в театральной школе учили — ты и плюй!» Резон. Стали думать, чем плевать. Они думают, я сижу в болоте, солнце светит, птички чирикают. «Не бзди, не бзди, артист, не унывай!» А я и не унываю. Придумают — плюну, что мне, жалко, что ли? Слышу: они там своеобразный «совет в Филях» на берегу собрали. Думают, генералы от кинематографа. А я слышу, как они думают. Один пиротехник, старый, конопатый и рябой, под кепкой сидит как гриб, в носу ковыряет и вслух думает: «Может, ему чернил попить или купоросу развести погуще...» Я так понял, что цветом решили изобразить. Думаю: «Отравят, заразы. Мало того, что в болото посадили...» Но опытные кинематографисты меня все-таки выручили. «Знаешь что, Валерий, — говорят, — пожуй хлеб черный». Кинули мне в болото корку, я откусил, остатки вернул. Жую. Они снова проверяют леску, осинку, камеру продувают, мужика заряжают... Но ведь когда долго жуешь — проглотишь, это ж ежу понятно. Когда крикнули «мотор!», я пригнулся... а плевать нечем. Мелькнуло, пронзило током: «Если я сейчас не плюну, еще два дня буду отсюда плевать...» И все, что было у меня под носом, всю эту болотину зеленую, я в себя хоботом хлебанул, полный рот. Как в эту осинку тонкую шарахнул фонтаном, такой мощной струей... Да я бы такой струей дуб срезал одинокий, тот, что про нее тосковал.
