Пути царей
Долго, бесконечно долго его окружала со всех сторон одна лишь вязкая темнота да отдаленный неразборчивый шум. Жак был слеп, нем, почти глух и беспомощен. Сам себе он казался недвижной водяной мельницей, что стоит на обмелевшей по зимней поре реке, берущей начало в горах Ливана. И как долго это продолжалось, было ему неведомо.
Однако в конце концов наступил момент, когда совсем было иссякший ручеек начал медленно, но неуклонно превращаться в полноводный поток. Казалось, будто тающие под весенним солнцем снега, белыми епископскими шапочками укрывающие далекие горные вершины, побежали вниз, в долину веселыми журчащими струями, и вода, наполнив пересохшее русло реки, стала понемногу налегать на лопасти мельничного колеса. Медленно, со скрипом колесо провернулось, приводя в движение застывший с осени механизм, – вначале вал, вслед за ним большие деревянные шестерни и, в конце концов, тяжелые мельничные жернова. Время, до сих пор неизмеримое и неощутимое, начало понемногу оживать. Подобно падающей воде, шум, до этого слитый в неразборчивый шелест, стал разрастаться, тесня темноту и заполняя все окружающее пространство, пока не рассыпался на отдельные звуки, которые он понемногу начал различать и узнавать. Оказалось, что в далеком шелесте все это время жили свист ветра, хлопанье незакрепленного навеса, блеяние коз, стуки, возгласы, треск горящих в костре поленьев, а главное – топот, фырканье и храп множества коней, среди которых он вдруг распознал до боли знакомый голос своего Бургиньона.
Вслед за способностью различать и узнавать знакомые звуки к нему возвратились и ощущения. Ноющая боль в плече. Ветерок, ласкающий лицо. Бегущий по руке муравей, нытье затекшей от долгого лежания спины. Очнувшаяся память, откликаясь на жалобы тела, которое все настойчивее давало знать о себе и своих нуждах, незаметно начала услужливо подносить ему одно воспоминание за другим.
Жак снова ощутил себя Жаком из Монтелье, сержантом крестоносного братства рыцарей Святого Гроба, посланником, везущим в Иерусалим тело усопшего императора монголов. Он припомнил, что первопричиной всего, что происходит с ним теперь, стала поющая стрела, предназначенная хану Толую. Но вскоре и воспоминания пришлось отложить, потому что в его сознание, не церемонясь с более тонкими материями, вторглись многочисленные запахи, главным из которых был принесенный ветром дым костра, напитывающийся сочным, щекочущим ноздри запахом жареного мяса.
Жак сглотнул накопившуюся во рту слюну и попытался открыть глаза. Он разлепил чуть не склеенные веки и сощурился, привыкая к нестерпимо яркому свету. Вскоре расплывчатые пятна начали принимать четкие очертания и превращаться в привычные предметы. Перед ним серела холщовая стена походной палатки, валяющийся на утрамбованном полу глиняный кувшин и гора разномастной степной травы, скорее всего приготовленная на замену его нынешней лежанке. Предметы становились все резче, проявлялись невидимые до сих пор подробности – прямо перед собой, на расстоянии вытянутой руки он разглядел темно-коричневый кокон, прилепленный к отломанной ветке. По спинке кокона медленно двигалась трещина.
Что ощущает куколка, ожидая метаморфозы? Помнит ли она, кем была раньше? Знает ли, кем станет после того, как в назначенное Господом время разорвет сковывающие нити и покинет свой кокон?
Трещина добралась до острого конца. Кокон распался на две половинки, и из него, смешно шевеля влажными усиками, появилась большая бабочка. Бабочка немного посидела, перевела дух и, неуклюже перебирая лапками, двинулась вверх по стеблю. Добравшись до самого верха, она зависла, расправляя и высушивая крылья, до сих пор лежавшие у нее на спинке мокрым сморщенным плащом. Жаку вдруг захотелось дотронуться до бархатного тельца, но едва он попробовал протянуть руку вперед, как левое плечо дернула боль, и он невольно застонал.
Тихий, ему самому едва слышный стон произвел неожиданное действие. Словно мановением волшебной палочки или заклинанием волшебника то, что он сначала принял за сваленную в углу палатки бесформенную кучу сена, вдруг зашевелилось и начало подниматься на ноги, приобретая очертания человеческой фигуры. Фигура устремилась к Жаку, спугнув по дороге бабочку, которая, расправив красивые яркие крылья, запорхала под потолком. Проснувшийся человек склонился над постелью. Растрепанные волосы с запутавшимися веточками, помятое после сна лицо кого-то разительно напоминали. Жак задумался, несколько раз моргнул и глубоко, полной грудью вздохнул. Склонившееся над ним лицо озарила улыбка. Сиделец выпрямился и понесся в сторону выхода, крича голосом жонглера Рембо:
– Господа! Господа! Наш Жак открыл глаза!
Не успел Жак опомниться, как в палатку, вздымая пыль и спугивая многочисленных мух, ворвался Робер де Мерлан.
– Что… Со мной? – прошептал Жак пересохшими губами. Он так долго не слышал свой голос, что тот показался ему чужим.
– Ну и перепугал же ты нас всех той проклятой ночью, – зачастил достославный рыцарь, не давая ему вставить и слова. – Наконечник был зазубренный, сел так плотно, что не вынуть. Пришлось вырезать. А вырезать стрелу – сам понимаешь, какое опасное дело. Мне-то не впервой, прокалил кинжал – и вперед. Однако лук у этого нехристя был тугой. Стрела прошла почти навылет. Крови ты потерял столько, что вся земля вокруг почернела. Я уже, честно говоря, пошел искать подходящее место для могилы, пока тебя мастер Григ и брат Серпен перевязывали. Однако вернулся, гляжу – дышишь. Под самое утро, правда, лихорадка началась, трясет тебя всего, решили, что отходишь. Серпен приложил ухо к груди, послушал. Сердце, говорит, остановилось! Толуй, Чормаган, Серпен, Сен-Жермен, да и я сам уж было собрались молиться за упокой твоей крестоносной души, а тут мастер Григ как закричит вдруг на всех нас: «Хватит языческих поверий! Господь, конечно, сам определяет смертный час каждого из живущих, но где говорится в Писании, что Всевышний радуется при виде смерти своих слуг?» – сел рядом да начал ни с того ни с сего кулаком колотить тебе в грудь. Колотит, ребра твои давит так, что они чуть не трещат, из сил уже совсем выбился. «Зеркало, – кричит, – зеркало мне дайте!» Да где же мы ему в походе зеркало возьмем? Чормаган вытащил из ножен кинжал – отшлифованный так, что девицам впору в него глядеться, дал нашему каменщику. Тот его к твоим губам поднес. Гляжу – замутилось. Стало быть, дышишь. Утром снова двинулись в путь. А ты все это время в сознание не приходил и в лихорадке метался.
– Скоро… скоро продолжим путь? – едва шевеля губами, спросил Жак у Робера.
– Опомнился, друг, – рассмеялся в ответ рыцарь, – пока ты в кибитке в бреду метался, мы уже пустыню пересекли и стали лагерем в Джераше. Тут и Рождество справляли.
– Джераш? – снова спросил Жак.
– Он самый, – кивнул Робер, – покинутый греческий город на границе пустыни. Отсюда до перевалов несколько дней пути. Мы пока схоронились в развалинах, а брат Серпен в Акру поскакал, чтобы, значит, выяснить, как там обстоят дела, да предупредить патриарха о нашем возвращении.
– Пить, – из последних сил простонал Жак.
Робер, опомнившись, прекратил болтовню и суетливо заметался по палатке.
Узнав, что доблестный сержант пришел в сознание, его поспешили навестить все участники похода. Первым, по старшинству, был хан Толуй в сопровождении верного Чормаган-нойона. Он присел на корточки, взял руку Жака в свою, долго глядел ему в глаза, затем благодарно кивнул. Тот слабо улыбнулся в ответ. После ухода монголов в палатку вошли Сен-Жермен и мастер Григ.
– Мы молились о твоем выздоровлении, брат-сержант, – произнес, подойдя поближе, приор. – Твой поступок растопил остатки недоверия между нами и монголами. По их законам,
