ничего не поясняющими фразами.
Убедившись, что проникнуть в тайну столь странного изгиба пастырской карьеры ему не удастся, Жак, дождавшись, когда монах завершит трапезу, поднялся со скамьи.
– А теперь, отче, отведи меня к Гробу Господню, – сказал он тоном, не предполагавшим ни малейших возражений.
Монах не стал возражать и не высказал ни малейшего удивления. Он вытер руки об полы своей рясы, порылся в дальнем углу, достал большую, в руку толщиной, сальную свечу, зажег ее от стоящей на столе лампы и, жестом пригласив рыцаря следовать за собой, покинул келью.
Они пересекли пустое пространство и оказались под куполом небольшой базилики, известной всему христианскому миру как Царская опочивальня – Кувуклия. Миновав помост, соединяющий храм с гробницей, Жак с монахом остановились подле камня, отваленного ангелом от Гроба Господня. Отсюда, через неширокий проход, было видно погребальную камеру и ложе Спасителя, с которого он, приняв смерть и искупив грехи человечества, восстал к новой, вечной жизни.
– Зажги мне все свечи, что здесь есть, и ступай к себе, – склоняясь в низком поклоне, тихо произнес рыцарь.
– Да как же так, монсир, ведь запрещено… – попробовал возразить монах, но Жак бросил на него взгляд настолько тяжелый, что тот осекся на полуслове.
– Я оставлю тебе пожертвование, достаточное для того, чтобы целый месяц освещать весь храм свечами португальского воска и лампами, наполненными лучшим оливковым маслом, – тихо проговорил Жак.
Монах склонил голову, всем своим видом показывая, что он, скромный служитель храма, вынужденно подчиняется грубой силе. Вскоре небольшое помещение осветили десятки свечей.
– Покинь меня, – устремив взгляд на гробницу, повторил рыцарь, – я хочу остаться здесь один.
Монах поежился, втянул плечи, перебирая толстыми пальцами большие сандаловые четки, забубнил молитву и, пятясь назад, растворился в темноте.
Жак, оставшись в одиночестве, взял в руки меч, по рыцарскому обычаю воткнул его в щель между каменными плитами и опустился на колени. Он вдруг подумал, что с тех самых пор, как святая Елена приказала возвести над этим местом первую базилику, мало кому из мирян довелось здесь молиться в полном одиночестве. Он сложил перед собой ладони и зашептал «Отче наш…», вспоминая о Робере и братьях, что остались в проклятом ущелье, и долго молился, что-то тихо нашептывая и произнося имена, так что притаившийся в нише монах, как ни напрягал слух, не расслышал ни единого слова.
Жак продолжал молиться, не замечая, что свечи уже давно оплыли и начали гаснуть одна за одной. Казалось, что в этом особенном месте само время течет по иным законам. Рыцарь возвратился в келью перед самым рассветом и устроился спать прямо на земляном полу, укрывшись шерстяным плащом и подложив под голову седло.
Проснулся он, разбуженный жаркими солнечными лучами. К удивлению Жака, монах, столь радушный и гостеприимный вчера, теперь откровенно тяготился его присутствием и, даже получив обещанное пожертвование, явно желал поскорее распрощаться с рыцарем, проявляя при этом плохо скрытое нетерпение. Он то и дело прислушивался к происходящему на улице, при этом в непритворном беспокойстве морщил лоб и закатывал глаза.
– Уж и не знаю, как бы вам сказать, сир, – в конце концов, решился он объясниться. – В общем, дело такое, что соглядатаев да недоброжелателей, как вы сами понимаете, тут пруд пруди. Что госпитальеры, что тевтонцы, а в особенности змеи-францисканцы, что спят и видят, как им в церковь Святого Гроба перебраться. Не ровен час узнают, что я здесь богомольца приютил, да немедля и доложат в Акру. А за столь тяжкое прегрешение меня лишат монашеского сана, заработанного тяжким многолетним послушанием. Так что, пожалей, монсир Жак, недостойного инока, ибо в миру ему не найти ни жилья, ни пропитания…
Не желая доставлять неприятности монаху, который и так сделал для него больше, чем ему позволяла его должность, Жак тепло распрощался со старым знакомым и, взвалив на плечо неподъемные от золота сумы, двинулся в сторону выхода. Теперь, когда храм освещали косо падающие на пол солнечные лучи, он уже не казался таким загадочным и бесконечно огромным, как вечером.
Не успели они пересечь центральный неф, как вдруг им перегородила дорогу ошеломляюще странная процессия. По каменному полу, цокая коготками, по-хозяйски трусили две огромные черные крысы, а вслед за ними, смешно переваливаясь на лапках, семенил выводок в полтора десятка забавных разномастных крысят. Та, что покрупнее, вероятно отец семейства, совершенно не опасаясь людей, остановилась, села, отбросив длинный хвост, и, сверкая глазами-бусинками, без тени смущения начала разглядывать рыцаря и монаха. Жак разглядел у нее на груди яркое белое пятно. Крыса, не отрывая взгляда от людей, что-то пискнула приказным тоном, и выводок продолжил путь за ее спиной. Дождавшись, пока крысиное семейство пересечет открытое пространство и скроется в дальнем притворе, счастливый отец медленно опустился на передние лапы и, ни на миг не теряя достоинства, удалился по своим утренним делам.
– Недавно здесь объявились, – оправдывающимся тоном пробубнил монах, – видать, богомольцы со скарбом на телегах привезли. Я таких крыс, черных да здоровых, только в портовых городах встречал. Здешние, иерусалимские, совсем другие – рыжие, тощие, носатые и трусливые. Теперь живут, проклятые, как у себя дома, масло и воск таскают. Я сперва с ними воевал, а потом привык. Тут хоть и святое место, а по ночам, ежели в одиночку, такая порой оторопь берет – не то что такой твари, и таракану будешь рад…
С этими словами монах снял засов и отворил калитку, выпуская Жака наружу.
– Ну что же, прощай, преподобный, – протиснувшись с поклажей через узкий проем, Жак обернулся к монаху. – Спасибо тебе за то, что дал приют одинокому страннику.
– Удачи тебе, сир рыцарь, – ответил монах, щурясь от яркого солнца и благословляя его крестным знамением.
– Прости, но за все время, что мы знакомы, я так ни разу и не спросил, как тебя зовут.
– Мое монашеское имя Гобер, – ответил тот, – да пребудет с тобой Господь, сын мой.
Засов застучал о врата, вновь превращая храм в неприступный бастион, а Жак оседлал коня и, присоединившись к проезжавшему мимо отряду тевтонцев, двинулся в сторону Яффы. Штормовая палестинская зима еще не закончилась, и первое, что он увидел, когда яффская дорога вышла на побережье, было покрытое темными кучевыми облаками свинцовое небо, сливающееся на горизонте с поверхностью Средиземного моря, густо покрытой белыми бурунами.
Добравшись до стен отстроенной Фридрихом цитадели, в возведении которой, как припомнил он с грустью, участвовал и мастер Григ, Жак, не желая, чтобы о его возвращении узнали раньше времени, остался ночевать за пределами города в небольшом и небогатом постоялом дворе. Народ здесь останавливался самый разный, и никому не пришло бы в голову поинтересоваться, кем на самом деле является прибывший из Иерусалима рыцарь, не имеющий при себе не то что оруженосца, но даже и слуги, который представился хозяину как «просто Жак», однако в желании выглядеть как можно неприметнее, не стал усердствовать сверх; меры. Расплатившись наперед, он потребовал себе отдельную комнату, обустроил коня, смыл дорожную пыль и заперся изнутри на засов. Только теперь, опустившись на жесткий и колючий матрас, набитый остро пахнущими сушеными водорослями, Жак ощутил, насколько вымотала его походная жизнь, – ведь с того самого дня, как они покинули Багдад, единственной его подушкой было конское седло. На этот раз он не видел снов…
Его разбудили звуки мирной жизни, позабытые настолько, что, услышав недовольные крики нагружаемых поклажей верблюдов и истошные вопли погонщиков и еще толком не
