будешь держать ответ перед рыцарем-крестоносцем».
Глава восьмая,
в которой реальные дела обращаются в легенды, а мифы воплощаются в жизнь
В этот день, спустя неделю после празднования Святой Троицы, во дворце было на удивление тихо и безлюдно. Площадь перед центральным въездом не заполняли более зеваки и богомольцы, а внутри, за массивными деревянными воротами, не теснились оседланные лошади, то и дело натыкаясь на большие массивные повозки, предназначенные для дальних путешествий, и на богатые носилки-портшезы, в которых добирались сюда со всех концов христианских земель церковные иерархи, благородные господа и посланники сильных мира сего. В большом зале, занимающем половину первого этажа, не топтались священники, ожидающие рукоположения в епископы, а в комнатах, предназначенных для важных гостей, не скучали знатные дамы и сеньоры, удостоенные высочайшей аудиенции. Казалось будто папа Григорий Девятый, не покидавший города с самого дня своей инаугурации, покинул свою обитель. Однако он был на месте, чему подтверждением был один-единственный посетитель, ожидающий в приемной, роль которой по летнему времени исполняла густо увитая плющом крытая веранда.
Судя по золотым шпорам и золотом же расшитому поясу с узкой кожаной портупеей, на котором висел меч в удобных костяных ножнах, этот человек был благородного происхождения и, несомненно, принадлежал к рыцарскому сословию. На вид ему было от силы лет тридцать пять, однако его черные как смоль, прямые волосы уже тронула преждевременная седина. Несомненно, рыцарь был очень богат. Черная котта и брэ из тонкого флорентийского бархата, обошедшиеся хозяину в целое состояние, явно были сшиты на заказ лучшими портными Ломбардии и сидели на нем как влитые. На плечи его был накинут легкий сюрко фламандского сукна, сплошь покрытый серебряным шитьем, а мягкие кавалерийские сапоги воловьей кожи были столь отличной выделки, что капитан дворцовой стражи, заглянувший на веранду во время смены караула, глядя на них, тяжело и завистливо вздохнул.
Кем был этот рыцарь, предъявивший стражникам у ворот пригласительное письмо, подписанное самим понтификом, определить было трудно. Ни на конских чепраках, ни на плащах сопровождавшей его охраны не было никаких изображений и гербов. Правда, на груди у самого рыцаря, в том месте, где у пилигримов обычно расположен знак принятого ими обета, желтой нитью был вышит небольшой прямой крест с четырьмя крестиками между перекладинами, в котором любой, хоть немного разбирающийся в геральдике, без труда признал бы герб Иерусалимского королевства.
Уже то, что рыцарь с небольшим эскортом прибыл в Ананьи на рассвете, означало, что он не побоялся в ночное время передвигаться по местности, жители которой аж с тех незапамятных времен, когда троянец Эней еще не высадился с друзьями на земли латинов, не гнушались дорожным разбоем. Вполне добропорядочные крестьяне с наступлением темноты выходили здесь на большую дорогу, словно на полевые работы, подстерегая неосмотрительных путников, так что решиться на ночное путешествие по долинам провинции Латиум мог либо отчаянно безрассудный человек, либо очень опытный воин. Однако даже оттенка безрассудства в поведении раннего посетителя не наблюдалось. Представившись секретарю и предъявив все необходимые грамоты, он занял указанное для ожидания место и спокойно, не проявляя ни малейших признаков нетерпения, ожидал на протяжении нескольких часов. Рыцарь отказался от горячего завтрака, не прикоснулся к фруктам и восточным сластям, наполнявшим большие вазы, выставленные на низкий мраморный столик, и не обратил ни малейшего внимания на большой графин, вырезанный из цельного куска горного хрусталя, наполненный терпким красным вином. За все время он лишь раз откликнулся на настойчивое предложение слуги и попросил, чтобы ему принесли кружку ледяной колодезной воды.
Ко всем прочим странностям, на взгляд слуг и охранников, наблюдавших за ним все утро, для человека, которому назначена аудиенция святого отца, а стало быть, ожидающего высоких милостей, вел он себя крайне необычно. В отличие от подавляющего большинства посетителей, как светских, так и духовных, он ни перед кем не заискивал, не пытался заговорить со всеми подряд и не хвалился своим происхождением, богатством или военными подвигами. Словом, никак не выдавал обычного в таких случаях волнения, будто ему предстояла не встреча с самым могущественным человеком в христианском мире, а заурядная исповедь у деревенского кюре.
Четвертый час ожидания подходил к концу, когда на веранде, наконец, появился одетый в скромную серую рясу, приличествующую отказавшемуся от роскоши брату-минориту, секретарь-францисканец.
– Сир рыцарь, – обратился он к посетителю, – я вынужден извиниться за его святейшество. Неотложные дела не позволили ему принять вас сразу после прибытия. Ночью пришла весть о том, что в землях схизматиков недавно произошло страшное землетрясение. Можете себе представить, в пещерном монастыре Киева распалась на четыре части церковь Пресвятой Богородицы и рухнула трапезная, где были приготовлены на обед яства и питье. В городе Переслави, – монах едва выговаривал тяжелые славянские названия, – распалась на две части церковь Святого Михаила. Многие страшные разрушения произошли и в других русских городах – Владимири, Новогради. Не это ли знак того, что Всевышний обрушивает гнев на еретиков, показывая нам, многогрешным, что пора воинству Христову нести крест истинной веры и в эти погрязшие во грехе земли? Святой отец только что закончил диктовать надлежащую энциклику. Пожалуйста, следуйте за мной, сир.
Рыцарь поднялся с деревянной скамьи, опершись левой рукой на столешницу, при этом едва заметно поморщился, словно от старой раны, и, разминая на ходу затекшие от долгого сидения ноги, двинулся вслед за монахом через анфиладу драпированных комнат.
Они прошли все здание насквозь и остановились у плотно закрытой двустворчатой двери из темного мореного дуба. Здесь капитан дежурной стражи, проявляя все возможное уважение, попросил посетителя сдать оружие. Рыцарь спокойно кивнул, отстегнул ножны от портупеи, вытянул клинок на ширину ладони и передал его капитану четким военным движением, держа обеими руками рукоятью вперед. Пармский копейщик, повидавший на своем веку немало оружия и участвовавший в десятках сражений, принимая меч, а вслед за ним и кинжал, уважительно покачал головой и с огромным усилием задавил едва не вырвавшийся наружу тихий завистливый стон.
Наборные ножны из слоновой кости скрывали клинок дамасской ковки с затейливым сирийским клеймом. Такой клинок в сильной и опытной руке мог перерубить простой железный фальшон, не оставив и заусенца на остром, как бритва, лезвии. Удобная рукоятка, обтянутая тонкой черной лайкой, была так затерта от частых прикосновений, что капитану сразу стало ясно – хозяин достает свое оружие не только для того, чтобы хвастаться перед приятелями. Несмотря на то, что меч был арабской работы, его круглый плоский набалдашник украшал такой же, как и на котте рыцаря, иерусалимский крест, составленный из кроваво-красных рубинов, окаймленных черными агатами.
Сразу же преисполнившись глубокого уважения к незнакомцу-воину, капитан-наемник передал меч и кинжал помощнику, молча, кивком головы поприветствовал посетителя и подал знак охранявшему дверь алебардщику. Правая створка неслышно скользнула в сторону, открывая дорогу в покои. Секретарь сделал пригласительный жест, рыцарь шагнул вперед и неожиданно очутился в тропическом саду.
Кресло папы Григория находилось на своем обычном месте – неподалеку от бассейна. Приблизившись на расстояние нескольких шагов, посетитель остановился, ожидая дальнейших распоряжений. Без тени страха или смущения, однако, вместе с тем, не проявляя и непочтительного любопытства, он просто стоял в свободной позе и молча рассматривал старика.
С близкого расстояния быстро выяснялось, что если плоть сидящего в кресле старца была дряхлой и немощной, то дух его был молод и силен. Из-под редких выцветших бровей и низко склоненного сократовского лба на рыцаря смотрели, не мигая, живые колючие зрачки, окруженные пожелтевшими белками, которые придавали взгляду понтифика угрюмое волчье выражение. Так обычно
