Наутро в Земском приказе было горестно. Тайно, на ухо, Емельяну Колесникову сообщили, что конюхи-то на заре доставили каких-то двух людишек в Приказ тайных дел. И мешок еще приволокли, а что в нем неведомо. Мешок длинный — возможно, что и мертвое тело.
Тел приказные навидались довольно, что в мешках, что в рогожах, что одетых, что нагих, это в них трепета не вызвало. Непонятно было, зачем такое сокровище тащить к Башмакову в палаты — мог бы и на дворе разглядеть, что надобно…
Оставалось лишь гадать — нашли конюхи деревянную книжицу, или же не нашли. А ежели не нашли — что же теперь Земскому приказу делать?
Протасьев прибыл на службу, как ни в чем не бывало — как если бы и не к нему тайно, в сумерках, пожаловал еретик Арсений Грек. Стенька вытаращился на подьячего — но тот за сорок лет службы в приказе видывал и пострашнее вещи, чем возмущенная рожа земского ярыжки.
— Гаврила Михайлович, да что ж это?.. — шепнул Стенька на ухо Деревнину.
— Пошел вон, — шепотом же ответил подьячий. — Да хоть снегом умойся, что ли…
Настасья утром, вопя на всю слободу, что родной муж навеки опозорил, изгвазданной после возни с печью рукой дала Стеньке хорошую оплеуху. А кто ее позорил?!? Сама опозорилась! Вольно ж было про сковородку поминать!
— Гаврила Михайлович!..
— Кыш!
Стенька вышел на крыльцо и с ненавистью уставился на толпу просителей. Люди толклись, пихались, друг дружке на ноги наступали, переругиваясь тихонько — на громкую ругань явились бы приставы, прибежали стрельцы караульного полка, и порядок был бы наведен скоро и беспощадно.
Ловушка, которую Стенька столь хитромысленно сочинил, рухнула с треском. Такая добыча, как стряпчий конюх Аргамачьих конюшен Богдан Желвак, в дело не годилось — и оставалось утешаться тем, что и конюхи свою ловушку, возможно, зря ладили…
В очереди у крыльца произошло оживление — сразу двое, поскользнувшись на ледяной лепешке, грохнулись. Лепешка была ведомая — и что-то такое всплыло в памяти, чей-то голос лицемерно посочувствовал приказным, вынужденным обходить скользкое место…
Стенька вспомнил того молодца, что домогался деревянной книжицы, может, честно переписать, а может, исчезнуть с ней бесследно.
Сквозь толпу пробивался к крыльцу другой ярыжка — Елизарий. Взбежал, хлопнул Стеньку по плечу:
— А что, Степа, цена-то — прежняя?
— Какая еще тебе цена?
— А сковородка в пять алтын! Гляди, не продешеви!
— Тьфу!
Кулаки у Стеньки чесались заехать товарищу в ухо. Но воздержался.
Этой затеи со сковородкой теперь Земскому приказу до самой Масленицы потешаться хватит. Нужно же было дуре Наталье брякнуть! А на Масленицу зругие потехи явятся, авось, и забудут приказные, как земский ярыжка Аксентьев чуть за пять алтын женку под конюха не подложил.
Но ведь почему?.. Ради служебного рвения!..
Повесив буйную голову, пошел Стенька на торг, и гулять бы его дубинке по плечам, не разбирая правого и виноватого, вымещая злость от неудачной затеи, кабы в голове уже не раскручивался дальнейший розыск.
Коли конюхи нашли деревянную грамоту — неужто бы в Земском приказе никто не пронюхал? Да тот же Колесников? И шепнул бы тихонько Деревнину успокойся, батюшка, беда миновала, поди свечек в церквах понаставь…
Но Деревнин сам не свой. Он ведь, Стеньке поверив, что подосланная Наталья подцепила какого-то вражьего лазутчика, норовящего тайны Печатного двора разведать и туда тайком пробраться, ничего другого и не затевал — все упования возложил на пресловутую ловушку.
Стало быть, и самому Стеньке изворачиваться надобно, и начальство спасать.
А путь один — искать того треклятого Перфилия Рудакова, что выманил из касимовских лесов Нечая, пообещав показать деревянную грамоту.
Сиделец в лавке купца Родионова велел заглянуть — авось что и разведает. Сказал «завтра» — так ведь это уже сегодня! Стенька поспешил к лавке и насилу дождался, пока сделают покупку две купчихи с молоденькими дочками, которых на двух дородных женок, очевидно — сестер, приходилось то ли восемь, то ли девять, поди сочти, когда они мельтешат, взвизгивают и хохочут.
Девки предвкушали Масленицу, катанья с братцами на санях, званые блины, щегольство и утехи. Девки были беззаботны, словно те пташки небесные, о которых толковал в проповеди отец Кондрат. Зимний мясоед кончается, их не посватали, не обвенчали, и еще несколько месяцев им жить в ласковом родительском дому. Чего же не веселиться?
— А, это ты, свет! — приветствовал Стеньку сиделец.
— Бог в помощь, — сказал, кланяясь, Стенька. — Что, расторговался?
— Две пары чеботов взяли.
— Дай Боже дальше не хуже. Ну, разведал ли про того Рудакова?
— Уж и не знаю, как сказать. Он мне полуполтину должен — я уж на ней крест поставил. А есть у нас приказчик Онуфрий — тому он два рубля задолжал. Перфишка-то дня два как пропал, или три, надо вспомнить…
Стенька терпеливо ждал.
Несколько раз, когда он приходил на помощь и пытался подстегнуть вспоминающего, его резко осаживали, однажды так матерно излаяли, что хоть на бумажку записывай, чтобы приказных потешить. Поэтому, когда человек маялся временным беспамятством, он уж более не вмешивался.
— Или два? Я-то при нем не околачивался, разве я сторож тому Перфишке? Утром он вроде еще был… — бормотал сиделец. — Потом баба к нему прибегала. Вот дивно, и водились же бабы у того кривобокого…
— А что за баба? — тихонечко и очень осторожно полюбопытствовал Стенька.
— Откуда мне знать? Невеличка-белоличка, собой круглоличка.
Марфица, подумал Стенька, точно — Марфица, после того, как ходили Нечая допрашивать! Знала, вредная баба, где Нечай прячется, и понеслась, предупредила!
Что же за сокровище такое тот Нечай, коли из-за него козни плетутся?
— Так вот, потолковал я с нашими. Всем ведь этот блядин сын задолжал, все его ищут. А как проведали, что и Земский приказ его домогается, так духом воспряли. И стали припоминать — с кем да когда его встречали. Так вот, молодец, кое-что и обнаружилось! К тому Перфишке еще до того, как его в Касимов за жерновами и юфтью посылали, человек приходил, Соплей зовут.
— Человека — Соплей? — развеселился Стенька. — Лихое прозваньице! А что за человек такой? Как его сыскать?
— А вот так и сыскать, что нам, грешным, это не под силу, а разве вам, приказным.
— Налетчик, что ли?
— Не налетчик — а кружало «Ленивку» знаешь? Где целовальником Левонтий Щербатый? Так он у того Левонтия в подручных ходит.
— Да, — поняв, в чем загвоздка, согласился Стенька. — К «Ленивке» теперь — не подступись! А для чего к нему тот Сопля приходил — кто-нибудь догадался?
— А сдается мне, что Перфишка ему вино продать хотел. Он как-то приносил, угощал, а винцо-то не из кружала, а кто-то в подполье гонит. Левонтий-то уж точно непоказанное вино наливает. За ним такое водится!
— Хорошего же человека вы в приказчиках держали, — заметил Стенька.
— Ты про то хозяину скажи! Мы люди подневольные. А ему как раз был нужен неженатый, чтобы с обозами посылать. Женатого-то — грех, ну как что стрясется, семья осиротеет. Дороги-то — сам знаешь, какие.